15

Брэдли так часто и с таким жаром говорил о своей любви ко мне, что я подумала: будет подло сказать ему о том, что я не испытываю таких же чувств. Мне казалось нормальным немного притворяться, чтобы не сделать ему больно. Все равно я уже так поступала с другими, достигнув в этом умении определенного мастерства, но, на мой взгляд, любовь особенно оправдывала такое поведение. Кроме того, как я знала, люди поначалу считали меня замечательной, а потом, знакомясь со мной поближе, меняли свое мнение. По крайней мере, Брэдли жил не в нашем районе. И не был членом нашей большой семьи. Когда он устанет от меня, когда развеется его восхищение мною и он поймет, что я ничего не могу дать взамен, он просто уйдет, и я, вероятно, никогда больше его не увижу. А до этого можно будет потерпеть. Я могу подождать, чтобы не оскорбить его чувства.

Он был на два года старше меня, но учился в классе лишь на год старше. Мне казалось, что я хочу его внимания, но была довольна, что у нас нет общих занятий, и всякий раз, когда я сталкивалась с ним в коридоре, у меня начинало сосать под ложечкой. Он всегда пытался взять меня за руку или провести губами по щеке. Время от времени он устремлялся к моим губам, и иногда я позволяла ему прикоснуться к ним. Но это была не слишком хорошая идея. Перейдя границу, он хотел перейти следующую и так далее. Вскоре он уже отводил меня в сторону на глазах учителей, родителей или всех, кто мог оказаться поблизости, просовывал руку под мою блузку и сжимал мои растущие груди. Мне было больно и неприятно. Я говорила ему об этом, а он отвечал, что я красивая и что он любит меня. Это означало, что он не может сдерживаться. Я не была согласна ни с чем, что он говорил, но я не знала, как поправить его. До той поры в наших отношениях мне нравилось лишь одно: у меня не было желания доводить их до физической близости, и, следовательно, я полагала, что нет никакой опасности опозориться перед Богом или матерью, занимаясь сексом до замужества. Мне казалось, что если я не желаю его физически, то мне ничего не угрожает.

Двоюродная сестра сказала мне, что отношения с первым бойфрендом означают, что ты начинаешь становиться женщиной. Мне не хотелось ею становиться. Мне казалось, что у моего отца не было возможности оценить меня как ребенка, и чем старше я становилась, тем меньше все воспринимали меня как ребенка. Он пропустил все самое лучшее. Даже так называемый обряд посвящения. Отца не было рядом, и он не мог отпускать неудачные шутки в присутствии моих друзей, не мог смотреть на меня с разочарованием, когда я приносила домой плохие оценки. Не было никаких криков и споров по поводу одежды, в которой прилично выходить на улицу. Некому было читать лекции моим ухажерам на тему моей безопасности. Не было никаких «взрослых» разговоров по поводу малейших проявлений сексуальности. Никто не знакомился с ним, и он не мог узнать меня с лучшей стороны. Мне казалось, что я многое теряю. Уж слишком долго мой отец пребывал в тюрьме. Иногда я думала, что всем хорошим во мне я обязана только ему. Я не могла представить, насколько я была бы лучше, если бы он находился рядом. Насколько лучше были бы мы все.

Я никак не могла поделиться с отцом небольшими победами или катастрофами в моей только-только начинающейся взрослой жизни. Он не мог помогать мне решать проблемы, которые я сама себе создавала. В каком-то отношении я была благодарна судьбе за это. Ему не приходилось видеть, кем я становлюсь. Он не видел, как меняется мое тело — меняется только в худшую, «извращенную» сторону, — а я не могу этому помешать. Это была не та часть жизни, которую мне хотелось бы раскрывать перед ним. Я представляла себе нашу встречу, и она всегда казалась более прекрасной, чем та, что могла бы произойти в реальном мире. В этом мире я постепенно двигалась против своей воли к взрослению, не успев как следует наиграться на площадке с качелями. Мне хотелось, чтобы отец узнал меня получше, пока я еще чем-то напоминаю ту девочку, о которой он писал в письмах. В его письмах я оставалась его маленькой девочкой. С цветами в руках и отблеском солнца в глазах.

Желание физического присутствия отца, физического проявления его любви привело к тому, что я стала примерять его роль к различным авторитетным людям, с которыми мне приходилось общаться. Не все они знали о своем «родительском статусе», но каждый много для меня значил. Наряду с моей матерью они становились идеальной «родительской фигурой»: гордились мной, очаровывались мной. Они были моими Дэнни Таннерсами, Карлами Уинслоу и Тетушками Бекки. Но я не только не была их ребенком — я с каждым днем становилась все меньше ребенком как таковым. Мое тело менялось, как и мои мысли, от которых я приходила в ужас. Мой разум застрял где-то между сильным желанием любви и нежности и страхом того, что со мной будут неправильно обращаться или используют не по назначению. Даже когда меня тянуло к общению с окружающими меня людьми, я их боялась. Боялась того, как много они станут для меня значить и как горестно мне придется скорбеть, когда они неизбежно оставят меня.

По ночам я сидела в постели и повторяла себе: «Все уходят. С тобой все будет хорошо. Все уходят. С тобой все будет хорошо». Я повторяла это снова и снова, представляя, как они уходят, пока по моим щекам не начинали течь слезы. Мне казалось, что если я плачу, то тем самым как бы отчасти уже переживаю неизбежную боль утраты, щадя свое будущее «я». Боль разгоралась прямо в центре меня, разрывала мое нутро, но защищало сердце там, где оно и должно было, по моему мнению, находиться: в недоступном до поры до времени месте. Я не возражала, чтобы мне было больно, как и не возражала против того, чтобы боль застала меня врасплох. Я хотела увидеть, как это произойдет.

Взрослые мужчины в моем окружении заметили изменения в моем теле раньше меня и без особых колебаний информировали меня об этом. Когда я стала подростком, некоторые части моего тела, которые я сама игнорировала, стали вызывать у людей дискомфорт, а в некоторых случаях даже гнев, и они старались выяснить, насколько я в этом виновата. Однажды я шла домой из школы, когда рядом со мной остановил машину какой-то мужчина и спросил у меня номер телефона. Я уставилась на него и через какое-то время смогла только вымолвить:

— Мне тринадцать.

Он недоверчиво осмотрел меня.

— Иди и скажи маме, чтобы она одевала тебя так, как полагается выглядеть тринадцатилетней. Ты почти не похожа на ребенка.

Он сплюнул из открытого окна в мою сторону и поехал дальше.

Я осталась стоять, разглядывая свои джинсы и футболку. Что в моей одежде указывает на то, что мне уже не тринадцать? Каким образом моя одежда скрывает от окружающих тот факт, что я еще ребенок? Я пошла домой, понимая, что не расскажу матери об этом происшествии. Мужчина не дотрагивался до меня, и мне не хотелось ее зря расстраивать. Мы жили на углу квартала, и иногда по ночам меня убаюкивали звуки машин, останавливавшихся у знака футах в тридцати от окна моей спальни. В тот вечер случайно проезжавшая мимо машина включила во всем моем теле сигнал тревоги. Я то погружалась в сон, то пыталась найти такое место на стене, в которое удобнее было бы смотреть, и сворачивалась клубочком, стараясь плакать как можно тише.

Неделю спустя мама остановила меня, когда я уже было села в машину.