Аннегрета, накладывая себе яичный салат, рассказывала отцу об одном враче из городской больницы, немолодом хирурге, у которого много лет были такие же проблемы со спиной, как и у Людвига. Его спас корсет. Теперь у него практически нет болей. Отец пошутил, что ему, как мужчине, корсет носить не с руки, но поблагодарил за информацию. А вдруг эта штука победит боль? Тогда он опять сможет кормить посетителей обедами. Эдит приготовила себе только два бутерброда – она все больше полнела – и с улыбкой заявила, что готова каждое утро зашнуровывать отца, а вечером расшнуровывать. Ей приходилось делать это в детстве для бабушки. Наверняка справится и сейчас.

– Чему научился в детстве, не забудешь никогда. Вот уж не могла подумать, что мне придется еще раз этим заняться.

Все, кроме Евы, рассмеялись. Та молча наблюдала за родителями и сестрой, которых так веселила мысль о том, что Людвиг наденет корсет. Тот сегодня еще ни разу не посмотрел на Еву. Мать же то и дело бросала на нее обеспокоенные взгляды. И сейчас она погладила ее по голове:

– Это итальянская салями. Которую ты так любишь.

Ева отвернулась, как упрямый ребенок, и сама на себя разозлилась. Что она должна сказать? Что спросить? Она сидела на своей кухне со своей семьей, в самом надежном на свете месте, и не могла собрать мысли.

– Мама.

В дверях появился Штефан. Вид у него был необычный, лицо пошло пятнами, а глаза расширились от ужаса.

– Мама, – повторил он.

Это прозвучало душераздирающе. Все четверо тут же поняли, что произошло что-то серьезное, и медленно, как в замедленной съемке, по очереди встали.

– Он не шевелится, – сказал Штефан.

Несколько минут спустя все стояли в комнате Штефана посреди разбросанных на ковре солдатиков и смотрели на мертвую собаку, которая лежала перед кроватью. Штефан рыдал, а в промежутках пытался рассказать, что случилось:

– Он сначала наложил огромную кучу, я его обругал и немножко ударил, а он упал и так странно задергал лапами, а потом… потом…

Дальнейший рассказ постоянно прерывался отчаянными рыданиями и был непонятен. Людвиг притянул к себе Штефана, тот вжался лицом в родной отцовский живот. Рыдания стали глуше, но успокоиться парнишка не мог. Эдит вышла. Аннегрета, охая, опустилась к Пурцелю и осмотрела маленькое, покрытое шерстью тельце, к которому так привыкла. Дыхание, пульс, рефлексы. Затем она встала.

– Это точно сердце.

Штефан завыл, Ева погладила его по голове.

– Пурцель теперь на собачьих небесах. Там есть такая лужайка, только для собак…

– Он целый день будет играть с другими собаками… – добавил отец.

Аннегрета закатила глаза, но промолчала. Эдит вернулась в комнату с газетой и собрала последнюю кучку Пурцеля.

Пса завернули в старое одеяло и уложили в большую принесенную Людвигом коробку с надписью «Загуститель „Пронто“ – без комков». Каждый добавил в коробку посмертные дары. Эдит положила ломтик итальянской салями, Аннегрета бросила горсть фруктовых леденцов, которые не любила и потому не доела. Ева достала из-под дивана в гостиной любимую игрушку пса – обгрызенный теннисный мячик. Штефан, все еще икая и всхлипывая, долго думал, положить ли в коробку заводной танк, но потом выбрал десять лучших своих солдатиков, которые должны будут защищать Пурцеля на тот случай, если на собачьем небе попадутся злые собаки. Потом ему разрешили выбрать, кто останется с ним на ночь.

– Все, – сказал Штефан.