Наступило молчание, все невольно прислушались к тому, что происходило на школьном дворе за окнами. Но дети в эти минуты сидели на уроках. Только тихонько покачивались тени деревьев. Обвиняемый опять надел протертые очки. В стеклах отразился слепящий свет прожекторов. Анджей Вилк был спокоен. Ева ждала следующего вопроса председателя, тот листал папку. Молодой судья показал ему какой-то документ. Ева вспотела. В зале всегда было душно, но сегодня ей казалось, что воздуха вообще не осталось. Она отпила глоток воды из стакана, стоявшего перед ней на столе. Во рту стало еще суше. Тут председатель, обратив к Еве доброе лунное лицо, задал вопрос:

– Ваш отец тоже находился в лагере?

Ева посмотрела на судью, кровь отлила у нее от лица. Свидетель понял вопрос и ответил по-немецки:

– Да.

Ева сделала еще глоток воды, однако проглотила с трудом. Лицо председательствующего судьи медленно темнело у нее перед глазами, как будто его заштриховывали карандашом. Она сморгнула.

– И как сложилась его судьба?

Свидетель ответил по-польски.

– Подсудимый убил его у меня на глазах. Это произошло двадцать девятого сентября сорок второго года. Тогда инъекции проводили каждый день.

Вилк продолжил говорить, Ева не сводила глаз с его губ, стараясь разобрать слова. Но губы расплывались, слова куда-то утекали.

– Я был в процедурной… подсудимый… мы ждали… дверь… моего отца… Садитесь. Вам сделают укол… от тифа… – Ева положила руку на локоть Вилка, как будто хотела опереться на него, и медленно попросила: – Пожалуйста, повторите еще раз то, что вы сказали…

Свидетель что-то сказал. Но не по-польски. Такого языка Ева еще не слышала, она посмотрела на председателя, который совсем потемнел.

– Я не понимаю его… Господин председатель, я его не понимаю…

Ева встала, зал закружился вокруг нее, кружились сотни лиц, и одновременно на нее наваливался линолеум. Потом все стало черно.

Открыв глаза, Ева поняла, что лежит на кушетке в маленькой комнатке за залом, в сумрачной гримерке с освещенными зеркалами. Кто-то расстегнул верхние пуговицы блузки. Фройляйн Шенке прикладывала ей ко лбу мокрый платок. Она плохо его отжала, и вода затекала Еве в глаза. Рядом стояла фройляйн Лемкуль с папкой в руках, обмахивая Еве лицо.

– Ужасный там воздух, – сказала она.

К косяку открытой двери прислонился Давид, у него был не на шутку встревоженный вид. Ева села и сказала, что все уже хорошо. Хотела встать, но Давид жестом остановил ее:

– Свидетель продолжит давать показания по-немецки. Он говорит вполне прилично.

В дверях показался служитель с сообщением, что перерыв окончен. Фройляйн Шенке и фройляйн Лемкуль кивнули Еве и заторопились к выходу. Ева опять хотела встать и пойти за ними, но ноги подкосились, как будто по-детски гибкие суставы должны были нести тело взрослого человека. Она глубоко задышала. Давид прошел в комнату и взял последний бутерброд с ветчиной с одной из стоявших перед зеркалами тарелок.

– Людвиг Брунс – ваш отец, верно?

Ева решила, что ослышалась, но Давид продолжил: