– Да. Но есть приличная замена. Нет, не вставные челюсти, как до войны. Сегодня вы найдете такие только в комнате ужасов… Фрау Брунс, это ведь не повод для расстройства.

Но Эдит ничего не могла с собой поделать. Хотя ей было очень стыдно, она закрыла лицо и горько расплакалась.

В квартире над «Немецким домом» Ева тихонько постучала в дверь Аннегреты и заглянула в комнату. Сестра спала в тусклом свете, который пропускали желтоватые жалюзи, как всегда на боку, свернувшись, как зародыш. В комнате пахло пивом и картошкой. Ева вовсе не хотела знать, что случилось. Медленно закрыв дверь, она прошла в гостиную – вокруг нее плясал Пурцель – и посмотрела на тяжелый высокий буфет. В детстве она часто играла в принцессу, где этот буфет был ее замком с зубцами, окнами и башенками.

Ева открыла дверцы, ящики, и в нос ударил знакомый запах сигар, сладкого ликера и пыли. Она знала все белые скатерти и матерчатые салфетки, наполовину прогоревшие красные елочные свечки в коробке, коробку с посеребренными приборами, которые родители хвастливо называли «королевскими» и поэтому никогда ими не пользовались.

Ева опустилась на колени. В нижнем ящике родители хранили документы и альбомы. Ева полистала папку со счетами и гарантийными талонами. Самый старый документ был датирован восьмым декабря сорок девятого года, значит, вскоре после того как Брунсы открыли «Немецкий дом». Это был товарный чек и гарантия на прибор из магазина электроприборов «Шнайдер» с Висбаденерштрассе. Лампа «горное солнце». Ева помнила, она висела в ванной комнате над ванной. Всякий раз, заходя в туалет, она включала ее, дернув за шнур. Сидя на толчке и занимаясь своими серьезными делами, она с восхищением наблюдала, как толстая серая проволока в металлической воронке медленно окрашивалась в розовый, потом в темно-красный и, наконец, начинала пылать. А потом лампа исчезла. Ева не заговаривала о ней, так как была убеждена, что, часто включая лампу, испортила ее.

Еще в ящике лежали пять фотоальбомов. В трех, обтянутых светлой тканью с узором, были фотографии последних лет, остальные покрывал черный и темно-зеленый картон. Ева взяла темно-зеленый и, открыв его, увидела фотографии, сделанные во время одной юношеской поездки отца. Хельголанд, двадцать пятый год. Отец, в веснушках, смеется во весь рот. Он тогда впервые поехал куда-то один. Вот он под открытым небом помешивает что-то в подвешенной над костром кастрюле. Пар из кастрюли не позволял рассмотреть лицо, но отца можно было узнать по шортам и майке с других фотографий. Людвиг рассказывал, как он в течение десяти дней готовил на тридцать ребят. В конце они наградили его медалью, которую смастерили из фольги – «Лучший повар Хельголанда». Эта медалька тоже лежала в альбоме, она расплющилась, затупилась, прочесть надпись было практически невозможно.

Ева сидела на ковре. Пурцель лежал рядом. Она открыла черный альбом. На первой странице мать старательно витиеватым почерком белым карандашом на черном картоне надписала: «Людвиг и Эдит, 24 апреля 1935 г.». На следующей странице была приклеена свадебная фотография. Родители Евы стоят на фоне бархатного занавеса, возле них низкая колонна, из которой фонтаном брызжут цветы. Мать держит отца под руку, оба улыбаются, Людвиг – настороженно, Эдит – облегченно. На ней белое, широко расходящееся под грудью платье, которое не может прикрыть большой живот. Раньше Аннегрета так часто тыкала пальцем в это место фотографии, что фотобумага на животе у Эдит протерлась. «А вот там я!»

Ева листала альбом, машинально гладила пса по боку и смотрела на знакомые немые снимки. Празднование проходило в гамбургском ресторане. Можно было легко отличить благовоспитанных городских родственников Эдит от крепышей-островитян Брунсов. Родители Эдит не одобряли выбор дочери. Тем не менее после свадьбы молодожены заняли две комнаты в их квартире в Ральштедте. Людвиг зарабатывал как сезонный рабочий, летом на море, зимой в горах. Он получал неплохие деньги, но никак не мог найти постоянную работу. Супругам приходилось разлучаться на несколько месяцев, чему оба не были рады.

Вскоре после того как весной тридцать девятого года родилась Ева – за двадцать минут, на самом дорогом ковре бабушки и дедушки, – у них наконец появился шанс взять в аренду ресторан возле Куксхавена и зажить там семьей. Людвигу к тому времени было около тридцати, Эдит около двадцати пяти. «Но тут началась война, и все изменилось». Эту фразу Ева часто слышала от родителей. Людвига вскоре после начала войны мобилизовали на полевую кухню, сначала он служил в Польше, затем во Франции. Повезло – дальше не пришлось. Бывало, у него из рук вырывало кастрюли, но обошлось без серьезных ранений.

Эдит с двумя девочками сначала жила у своих родителей в Гамбурге. Дела у них шли неплохо, еды хватало. Но когда начались английские бомбардировки, Эдит отправила дочерей, восьми и четырех лет, на остров Юст к родственникам, тете Эллен и дедушке Морскому Волку. Так его называла маленькая Ева. Сама она этого не помнила. Дедушка с тюленьими усами был ей знаком только по свадебным фотографиям. На всех снимках он имел такой вид, будто плачет.

Ева почти долистала альбом. На последних фотографиях Эдит и Людвиг танцевали. Вместо фаты на матери теперь был ночной чепец, а на отце колпак с кисточкой – старинный обычай, как объясняла мать: в полночь с невесты снимают фату, на новоиспеченных супругов надевают чепец и колпак и читают специальное стихотворение. Оно было вложено в альбом, написанное на отдельном листе бумаги.

Слушайте далекий колокольный звон, свадьба закончилась, но скоро новый день, и вы уже счастливые муж и жена. Прекрасная невеста, позволь мне сказать тебе эти слова, в этот час, в этом месте: сними фату, которая сегодня украшала тебя и осчастливливала целый день. Возьми чепец, эту корону. Под этим украшением да поселятся радость и довольство сегодня и во веки веков. И к тебе, жених, я пришел не с пустыми руками. Тебе я принес этот колпак, украшение славного мужа, который не думает о развлечениях, который всегда рано возвращается домой. Отныне избегай соблазнов и нацепи этот колпак на уши.

Гости, ставшие вокруг молодых, хлопают в нетвердые ладоши, лица блестят, некоторые взгляды уже блаженно пьяненькие. Только у родителей Евы вид, как будто с другой фотографии – напряженный и трезвый, они стоят обнявшись и смотрят друг другу в глаза.

– Стареет. – На пороге появилась Аннегрета в халате со стаканом молока. Она кивнула на Пурцеля, который высунул язык. – У него точно сердце не в порядке.

– Ерунда, – ответила Ева, хотя сама уже давно думала о том же. Она погладила Пурцеля по голове, тот тяпнул ее за руку. – Анхен, ты помнишь Юст?

– Да, но, пожалуйста, не сейчас…

– Почему только эти несколько фотографий? Почему нет военных лет?

– Тогда было чем заняться, кроме как фотографировать.

– Мы купались там в море?

Ева не хотела, чтобы Аннегрета уходила, но та развернулась и уже из коридора сказала: