Вопрос обсудили. В конце концов спать со Штефаном осталась Ева. Она обняла тонкое мальчишеское тельце, а Штефан все плакал и хлюпал во сне. У кровати стояла перевязанная веревкой коробка. Сверху Эдит темно-синим карандашом написала: «Пурцель. 1953–1964». Ева вжалась носом в шевелюру Штефана, та пахла травой. Она закрыла глаза и увидела помещение без окон, раскрытую папку, список. Под строкой «Антон Брукнер» значилось: «Людвиг Брунс, унтер-офицер СС, повар, служил в Освенциме с 14.9.1940 по 15.1.1945».

Эдит в ванной комнате чистила зубы над раковиной. Она закрыла глаза, чтобы не видеть своего лица в зеркале. Когда она сплюнула, пена была красного цвета. Людвиг в это время сидел в гостиной, в своем углу дивана, перед телевизором, с которого была снята салфетка. Шла передача «Ваш конек. Петер Франкенфельд ищет таланты». Но Людвиг не смотрел, как мужчина на экране демонстрирует свой подвал, до отказа забитый разнообразными фигурками сов. Он думал о своей дочери Еве, которая сегодня вечером сидела за столом чужая.

На следующее утро, спозаранку, когда спал еще даже одинокий дрозд, они похоронили Пурцеля под черной елью во внутреннем дворе. Сражаясь с корнями, которые он разрубал сильными ударами лопаты, Людвиг выкопал яму. Время от времени он останавливался и хватался за спину. Штефан не хотел отдавать коробку, Ева силой отобрала ее. Отец тихо запел:

– Прими этого пса, он был верен и добр.

Остальные стали подпевать, хотя «мелодию», которую затянул отец, было не узнать. Когда вернулись в дом, Эдит обняла Штефана за плечи и сказала, что у него будет новая собака. Но тот серьезно ответил, что никогда не захочет иметь никакую другую собаку, кроме Пурцеля. Ева задержалась и вошла в дом последней. Она не хотела, чтобы кто-нибудь из родных видел, как горько она оплакивает смерть Пурцеля, который прожил такую хорошую жизнь. И которому все всё простили.

Ничем не примечательное лицо. Будто утонув в темном костюме, он сидел между чудовищем и медбратом, но ни с кем не разговаривал. Номер шесть был самым незаметным среди подсудимых. На семьдесят восьмой день заседаний, в день смерти Пурцеля, речь зашла о том, какую роль он играл в лагере. Пока Ева переводила показания поляка Анджея Вилка, человека лет пятидесяти с землистого цвета лицом, от которого пахло шнапсом, подсудимый, сняв очки в роговой оправе, спокойно протирал их белым платком. Вилк рассказывал, как подсудимый убивал заключенных в так называемой лечебнице. Узников приводили в процедурную и сажали на табурет. Они должны были поднять левую руку и прижать ее ко рту, чтобы приглушить ожидаемый крик, а также, чтобы облегчить подсудимому со шприцом доступ в область сердца.

– Они называли это «выколоть». – Это слово свидетель произнес по-немецки.

Затем он опять заговорил по-польски, а Ева переводила:

– Сначала я был санитаром, потом переносчиком трупов. Моей обязанностью было уносить убитых. Мы переносили их из процедурной, где их убивали, через коридор в подвальную прачечную. А вечером клали на телегу и отвозили в крематорий.

Председатель наклонился вперед:

– Господин свидетель, вы присутствовали в помещении, где подсудимый делал инъекции?

– Да, я стоял в полуметре или в метре от него.

– Кто еще там находился кроме вас и подсудимого?

– Второй переносчик трупов.

– Сколько человек были таким образом умерщвлены в вашем присутствии?

– Я не считал, но где-то от семисот до тысячи. Бывало, это происходило каждый день с понедельника по пятницу, а бывало, по три, иногда по два раза в неделю.

– Откуда приводили этих людей?

– Из двадцать восьмого блока. Один раз привели семьдесят пять детей. Откуда-то из Польши. От восьми до четырнадцати лет.

– Кто умерщвлял детей?

– Вон тот подсудимый. Вместе с подсудимым номер восемнадцать. До этого детям давали мяч, они играли между одиннадцатым и двенадцатым блоками.