Эмма с размаху дала ему пощечину, глаза ее метали молнии. Он и бровью не повел.

— За кого ты меня принимаешь, Ольгерсен? Чтобы Мери тебя оставила? Бросила свою дочь? Подумал бы, что болтаешь! Хватит! — выкрикнула она. — Мери подыхает от любви к тебе, стошнить может от этой любви! И все-таки ей тебя мало, как, впрочем, и меня было мало, раз уж она попросила своего бывшего любовника отправиться с вами на поиски сокровищ! — добавила она, размахивая перед носом у пленника измятым письмом.

По лицу Никлауса пробежала судорога. Мери ничего не сказала ему об этом послании. Но он тут же понял, почему не сказала. Он бы никогда не согласился на то, чтобы его жена обратилась с просьбой к Корнелю. Эмма ликует, думая, что задела его? Отлично. Сейчас подберем доводы, которые заставят ее дрогнуть.

— Вот из-за него-то мы и поспорили. Энн еще слишком мала, чтобы пускаться в такое опасное плавание. То, чего хотела Мери, чистое безумие. Но она пригрозила мне, что поедет к Корнелю с мальчиком, нашим сыном. Я не мог в это поверить, но теперь… Нет, конечно же она не вернется… — повторил он. — Уж слишком она горда…

Эмма на миг заколебалась. Она достаточно хорошо знала Мери, чтобы понять: такое может быть и правдой.

— Я не собираюсь чем бы то ни было повредить вам, — продолжал Никлаус, глядя на нее, уже сомневающуюся, довольно ласковым взглядом. — Вы хотите Мери? Берите! Я уступаю ее вам. Вы видели, я не стал рисковать жизнью моей дочери, чтобы найти ее. Идите с миром и оставьте в покое нас, Эмма.

Некоторое время та молча смотрела ему в лицо, наслаждаясь ненавистью, какой еще никогда ни к кому не испытывала. Потом подошла — более жестокой улыбки, чем у нее, свет не видывал.

— Ошибаешься, Никлаус. Она вернется. Я знаю, что вернется, потому что умею читать между строк. Мери любит тебя больше всего и всех на свете, это я давно поняла. И вот этого я никогда, никогда, никогда не смогу ей простить!

Она подняла пистолет и приставила его ко лбу фламандца, между бровями. Последнее, что Никлаус услышал, прежде чем мир померк для него, был крик его дочери.

Мери рывком села в постели. Лицо ее было в поту, сердце колотилось как сумасшедшее. Она не могла вспомнить кошмара, настолько сильно ее испугавшего, что она проснулась посреди ночи, и такого реального, что он не желал ее покидать. У нее было ощущение, что какую-то часть ее существа от нее оторвали. Только что. Вырвали с мясом!

Рядом посапывал Никлаус-младший, обняв деревянную статуэтку, которую покупатель их таверны вчера подарил ему для сестренки. Это была лошадка, искусно вырезанная из древесины дуба.

Мери тогда назвала свою цену, а Никлаус-младший, протянув руку к статуэтке и тыча в нее пальцем, добавил:

— Плюс еще вот это!

— По рукам! — засмеялся покупатель.

И с тех пор как он отдал лошадку мальчику, тот с ней не расставался.

Мери тихонько встала: хорошо бы попить водички. У двери на столике стоял кувшин со свежей водой, рядом — оловянный кубок. Она опустошила кубок в два глотка, надеясь, что уймется эта проклятая дрожь, которая мучит ее не переставая.

Потом подошла к открытому окну и раздвинула занавески. Приближался рассвет: сумрак пока делил небо с золотисто-розовым отсветом зари.

Небо ясное, погода обещает быть хорошей.

Ухнула сова. Последняя, наверное, вот-вот прокричат петухи.

Мери подумала о Никлаусе и Энн. Ее брала такая тоска по ним, что даже кишки сводило. Эта мысль вызвала у нее улыбку. «Ну и дура же ты! — сказала она себе. — Кошмар, кошмар! Просто тебе их ужасно не хватает, отсюда и кошмар… Завтра!»