Эмма не хотела убивать малышку. Своих детей у нее нет. Ее вполне устроит дочь Мери. И пусть сама Мери решает, хочет ли она разделить с ней грезы о могуществе.
Кто-то осторожно постучал в дверь каюты, и Эмма оставила Энн наедине с ее кошмарами. Открыла дверь, впустив Джорджа.
— Вдали показался ирландский берег, — тихо доложил он.
— Отлично.
Слуга хотел было снова выйти, но Эмма удержала его, взяв за руку:
— Останься. Мне хочется любви.
Не обращая ни малейшего внимания на то, что рядом спит ребенок, Джордж поспешил удовлетворить ее желание.
Энн внезапно проснулась, услышав, как застонала эта злая тетка. Девочка инстинктивно свернулась клубочком, накрепко зажала руками уши и закусила губы, чтобы не закричать. До боли стиснула набухшие слезами веки. В ее истерзанной памяти все еще звучал голос отца, приказывавшего ей замереть и не двигаться.
Эмма де Мортфонтен легким шагом ступила в мрачный квадратный двор кинсейлской тюрьмы. Она так и лучилась радостью и самодовольством.
Поначалу она собиралась поручить присматривать за Энн Эдварду и Келлиан, слугам-ирландцам в своем доме, но девочка настолько не выносила присутствия ее самой, что Эмма сочла более правильным несколько лет подержать ее вдали от себя. За это время травмирующее воспоминание изгладится из ее памяти, девочка окрепнет и сможет вернуться к ней. За это же время Мери Рид в надежде когда-нибудь снова увидеть свою дочь покорится ласкам Эммы.
Сразу по прибытии она представила Энн слугам как дочку родственницы, глубоко потрясенную гибелью родных, приказала обращаться с ней ласково и ни о чем не расспрашивать. Келлиан проявила чудеса нежности и доброты. Энн охотно слушалась ее и ни на что не жаловалась. Но, когда Эдвард рассказал Эмме последние новости графства, ей в голову пришла другая мысль.
Уильям Кормак и его любовница Мария Бренан сидели в тюрьме. Первого ожидал развод, прошение о котором подала его жена, вторую — высылка в Вест-Индию. В довершение всех несчастий девушка в холодной камере, куда ее поместили, потеряла ребенка, которого ждала от Кормака.
Эмма злорадствовала вдвойне.
Она не только отомстила за свою гордость, которую так долго попирали, но и, как выяснилось только что, благодаря собственной предприимчивости нашла решение своей проблемы.
— Здравствуй, Уильям.
Кормак поднял голову, оторвавшись от упорного созерцания своих лаковых туфель, за месяц потускневших и покоробившихся в сырой камере. Он сидел на кровати и выглядел жалким и сломленным. Несмотря на то что холодный воздух со свистом врывался в лишенное стекол окно — заменявшая их решетка не преграждала путь ветру, — тюремное зловоние не выветривалось из камеры.
Тюремщики почтительно относились к заключенному, однако не в их власти было смягчить приговор — весь город под влиянием родни жены узника ополчился бы против них. Кормак принял их извинения. Он все понимал.
Но страдал невыносимо.
И не только из-за позора и унижения, которые навлекла на него эта история, но также из-за жалкой участи, постигшей его возлюбленную.
— Вы! — прошипел он, мгновенно ощутив, как всколыхнулась его уязвленная гордость. — Да как вы посмели явиться в эту камеру, чтобы насмехаться надо мной?