Мери ничего с собой не взяла. Только самое необходимое. Таким образом, когда они 16 сентября 1700 года тронулись в путь, весь их багаж составляли две кожаные дорожные сумки, перекинутые через спину коня. Она выбрала самого лучшего — рыжего, того, которого больше всех прочих любил Никлаус. Уже одетая в мужское платье — так она могла беспрепятственно носить и пистолет, и шпагу, — Мери закончила седлать коня, затем окликнула Никлауса-младшего, который все никак не мог расстаться со своим щенком Тоби.

— Пора ехать, Никлаус.

— Веди себя хорошо! — в последний раз напутствовал мальчик щенка, привязанного к стволу их с сестрой любимого орехового дерева, столько раз предоставлявшего им с Энн убежище среди своих ветвей.

— Не беспокойся, мой мальчик, все будет хорошо, — заверил его нотариус, пришедший забрать ключи от уже ослепшего, с запертыми ставнями, дома, — я за ним присмотрю.

Никлаус-младший кивнул, в последний раз погладил отчаянно скулящего щенка, потом, наклонившись к его уху, прошептал:

— Не плачь, Тоби. Мы скоро привезем Энн, вот увидишь!

Затем, не желая больше слышать горестное тявканье и видеть, как собака извивается и натягивает веревку, стараясь освободиться, он сорвался с места и побежал догонять маму.

Мери хотела выехать пораньше, воспользовавшись тем, что с утра распогодилось. Им предстоял сегодня долгий путь, они остановятся только к вечеру, и хорошо бы к этому времени добраться до постоялого двора. Мери подхватила сына и усадила в седло впереди себя.

— Держите, госпожа Ольгерсен, — произнес нотариус, который тем временем успел приблизиться к коню.

— Спасибо, метр, — ответила она, припрятывая подальше протянутый ей тугой кошелек. — Я напишу вам, сообщу, куда переслать остаток денег, вырученных от продажи.

— Если бы вы подождали еще несколько дней, — в последний раз попытался он уговорить ее, — мы успели бы все уладить окончательно.

— Знаю, но никак не могу остаться. Я и так слишком задержалась.

— Понимаю, — кивнул нотариус и отошел от коня, который перебирал ногами на месте, охваченный тем же нетерпением, что и всадница. — Удачи, госпожа Ольгерсен! Позаботься о ней! — прокричал он уже вслед, обращаясь к мальчику.

Конь, которого Мери безжалостно пришпорила, стрелой понесся вперед. Нотариус покачал головой, постоял немного, глядя на облачко пыли, поднятой конскими копытами и размышляя о печальной участи семьи Ольгерсен, затем вернулся к дому и в последний раз повернул ключ в замке, накрепко запирая двери трактира «Три подковы».

Эмма де Мортфонтен отвела прядь волос, прилипшую к взмокшему лобику Энн-Мери Ольгерсен. Как и каждую ночь с тех пор, как Эмма насильно увезла ее с собой, девочка спала, нахмурив брови, во сне часто стонала, плакала, а иногда и кричала. Ничего общего с ее вялым дневным безразличием.

Энн перестала разговаривать и почти ничего не ела: ту малость, какую удавалось в нее впихнуть, проглатывала, лишь повинуясь инстинкту выживания, в котором Эмма распознала черту, присущую и Мери. Характером девочка пошла в нее. И все же Эмма ни о чем не жалела, несмотря на тот хаос, который внесла в душу ребенка.

Смерть Никлауса Ольгерсена принесла ей облегчение. Огромное, невыразимое облегчение. Словно кровь, брызнувшая из раны, и душераздирающий крик ребенка начисто смыли ее собственные страдания.

С каждым днем она словно оживала, набиралась сил. Она знала, что теперь Мери от нее не уйдет. Что сама она не успокоится, пока ее не настигнет, и что их поединок будет таким же беспощадным, как сжигавшая Эмму страсть. На этот раз у Мери остается выбор: добровольно покориться и вернуть себе дочь или умереть и навеки отдать девочку ей, Эмме.