Мери повернулась к мужу и зарылась носом в мягкие волосы на его груди. Как она любит запах его кожи, просто растворилась бы в нем! Ни разу она не пожалела о том, что вышла за Никлауса замуж, несмотря на все сомнения, опасения, несмотря на дикий страх так и не привыкнуть к чересчур спокойной жизни, так никогда и не удовольствоваться ею. Но Никлаус умел превращать каждый день этой чересчур спокойной жизни в праздник. И потом… Мери чувствовала, что, подобно тому как она сама уже подходит к пределам, за которыми такая жизнь перестает нравиться, так и Никлаус начинает уставать от покоя домашнего очага. Они ведь очень похожи. Одинаково тянутся к запаху пороха, опасности, табака и поспешных, но оттого еще более пламенных объятий, когда ты совершенно не уверен в том, что наступит завтра… А то, чем они теперь занимаются в постели, постепенно, с течением дней превращается в привычку, становится и не таким пылким, и не таким страстным…

— Не могу себе представить, что придется умереть в этой постели, Никлаус, неважно, от чего, важно, что в постели! Я хочу иметь возможность посмотреть смерти в лицо, хочу сражаться с нею и побеждать ее.

Он обнял жену и прижался к ней всем телом.

— Знаешь, я ведь тоже об этом думаю, — сказал он тихо. — Когда ты, рожая Энн-Мери, чуть не умерла, я понял, что ты не создана ни для старости, ни для бездействия.

Мери приподнялась на локте и попыталась поймать его взгляд. Свечи мерцали, то вспыхивая, то чуть пригасая, и по лицу Никлауса пробегали тени, сразу же сменявшиеся ярким светом. Глаза у него были печальные, но в них пылала страсть.

— Я соврал тебе, Мери, — вдруг признался он. — Хотел привязать тебя покрепче, просто ужасно боялся потерять. Конечно же я мог сделать так, чтобы этих детей у нас не было…

— Да знала я это… — призналась и она в ответ.

— А я думал, ты сама себя еще плохо знаешь. Я думал, ты бросаешься в бой только потому, что это единственное средство выжить. Я думал, что твоя одержимость именем и богатством пропадет сразу же, как только к тебе придут заботы о семье, как только ты почувствуешь себя под крылом, любимой, защищенной. Я ошибался на твой счет, Мери. Но и на свой собственный — тоже. Ни ты, ни я не пригодны для такой жизни.

— Но я полюбила ее, Никлаус! — воскликнула Мери. — Я полюбила ее, потому что люблю тебя. И я ни о чем не жалею, тем более о том, что у нас есть дети!

Никлаус улыбнулся и отвел с ее лица рыжую прядь, которая так и норовила пощекотать нос Мери. Он упивался шелком ее волос, он приходил в восторг от ее веснушек, от орехового блеска глаз, от нежности розовых губ… Он наслаждался ее дыханием, ее стонами, когда их объятия становились все крепче, все теснее, ее манерой просить: «Еще, Ник, еще!» — впиваясь ноготками ему в поясницу… Он просто умирал от ее запаха — запаха, в котором смешивались чувственность и материнство… Он восхищался манерами этой женщины, не растерявшей до конца солдатской грубости: она ведь до сих пор, нарушая все законы благопристойности, обожала надевать мужское платье, когда надо было, скажем, чистить курятник на птичьем дворе или трудиться бок о бок с мужем в конюшне… Он не уставал радоваться ее неуемной шаловливости, когда они вместе обтирали соломой лошадей или доили двух своих коров, брызгаясь молоком из вымени, направляя струи то она — на него, то наоборот…

Никлаус был просто в упоении от ее привычки манить его пальцем на сеновал — с этаким заговорщическим взглядом: они же знали оба, что снаружи под присмотром Милии носятся и хулиганят их детишки, а они вот пока… Он таял от ее смеха, от ее злости, от ее упрямства — такого же глупого, как его собственное, и приводящего к ссорам… а потом к примирению, утешению, нежности…

— Да нет, не подумай, я тоже не жалею, — поспешно заверил Никлаус. — Но я ведь и сам себя обманывал, Мери. Я верил, что мне хочется заняться этим трактиром и что я всей душой ненавижу нотариат — в основном из-за того, что Толстяк Рейнхарт с таким сарказмом воспринимал моего скучного папашу, — но я ошибался. Все, что мне тут нравилось, — было оживление, движение, смешки этих девчонок, шутки солдат, дружеские порывы, музыканты, запах табака и вина… Иногда даже эти идиотские ссоры и потасовки, которые пробуждали в нас инстинкт самосохранения… Мне никогда не бывает скучно рядом с тобой, Мери Ольгерсен, но, если ты хочешь, я готов отправиться на поиски приключений — опять-таки с тобой и с нашими детьми.

Мери наклонилась и крепко поцеловала его в губы.

— А знаешь, мне уже не верилось, что я когда-нибудь от тебя это услышу!

— И ты бы бросила меня, если бы не услышала? — встревожился Никлаус.

Она ни на секунду не задумалась:

— Нет. Потому что я люблю тебя. И знаю тебя лучше, чем кто угодно. Я знала, что рано или поздно мы все-таки пойдем сражаться — как раньше, бок о бок. Голову бы дала на отсечение, что так будет! — добавила Мери, подмигнув.

Никлаус вместо ответа ловким и гибким движением взметнул ее вверх и усадил на себя. Мери закусила губу. Ах, как она его хотела! Она выгнулась назад и застонала от наслаждения…

Эмма де Мортфонтен не могла забыть того, как с ней поступил маркиз де Балетти. Ни один мужчина так не унижал ее, никто не позволял себе воспользоваться ею таким отвратительным способом. Она возненавидела Балетти — а как могло быть иначе! — но, стоило ей вспомнить этот властный, этот самодовольный его взгляд, и она начинала задыхаться, приходила в бешенство, направленное уже против себя самой.

Она проиграла в собственной, ею же самой затеянной игре. Попалась в свою же ловушку.