Никлаус-младший все больше походил на отца. Мальчишка получился такой же шаловливый и насмешливый, как папаша, и все, кто не знал точно, когда он родился, давали ему года на два больше, настолько он был крупный. А у Энн было такое же нежное личико, как у бабушки Сесили, волосы потемнее, чем у матери, но тоже кудрявые и шелковистые. Оба наследника Ольгерсенов уже проявляли завидное бесстрашие, мужество и — любопытство. Оба были решительными и упрямыми.
Неподалеку, забавляясь тем, что происходит у камина, Никлаус беседовал со старым солдатом, что с некоторых пор стал приходить к ним каждый вечер на кружку пива. Он отказывался уехать из Бреды, потому что потерял семью и — заодно — всякое желание как-то устроить свою жизнь.
Мери подавила очередную гримасу боли. Она сидела за одним из столов для посетителей, пытаясь сосредоточиться на счетах, но Никлаус-младший все время отвлекал ее призывами, чтобы папа с мамой посмотрели, какая у них тут замечательная схватка. Да и самой ей было весело наблюдать за усилиями дочки, которая, высунув язык чуть не целиком и отставив свою пухлую попку, боролась со щенком и стремилась к победе, — так весело, что Мери никак не могла бросить это увлекательное занятие и вернуться к работе, между тем как, если не вернуться, то до ночи ей и не закончить. А ведь это была единственная обязанность, которую она взяла на себя! Единственная… но и та ее угнетала, потому что хотелось ей на самом деле лишь одного: как только этот ветеран уйдет, подняться в спальню и свернуться клубочком в объятиях мужа.
Ей удалось успешно скрыть от Никлауса новый приступ боли, да она и не жаловалась ему — эти боли внизу стали уже привычными, они все время возвращались. Конечно же две беременности, одна за другой так скоро, и тяжелые вторые роды не остались без последствий, конечно, все это глубоко задело весь организм, и нужно много времени, чтобы излечиться окончательно, и это трудно, хотя приступы становятся все-таки реже, чем раньше. Очень долгое время их телесные контакты с Никлаусом были нарушены, но, поскольку он чувствовал все, о чем жена предпочитала промолчать, то не настаивал, если ее черты искажала гримаса досады или боли, и ласкал ее лишь тогда, когда она сама этого хотела. Он любил ее с удивительной нежностью и заботой, выходил из нее раньше, чем наступал пик наслаждения, уверяя, что и для него лучше так, чем рисковать подвергнуть ее новым испытаниям… Мери испытывала к мужу нежную признательность и только больше любила его с каждым днем, наполненным их согласием во всем и радостью от детей, которых они сделали вместе.
Жизнь в таверне «Три подковы» тоже переменилась за последние годы. Сначала ушла Фрида: ей сделал предложение давно влюбленный в нее солдат и не отступал до тех пор, пока она не согласилась уехать с ним на фламандское побережье и выйти там за него замуж. Чуть позже пришлось рассчитать повара и музыкантов — слишком мало теперь бывало в таверне клиентов. С хозяевами осталась только Милия. Вывеска у ворот понемножку ржавела…
Все, что предсказывал отец Никлауса, постепенно сбывалось, и незадачливый трактирщик уже почти исчерпал все свои денежные запасы, чтобы заведение держалось на плаву.
— Ты думаешь о своих сокровищах, да, милая? — шепотом спросил Никлаус, поглаживая кончиками пальцев бедро Мери.
К мышцам ее вернулась прежняя твердость и упругость, все округлости стали необычайно приятны на ощупь, и ему очень нравилось вот так прогуливаться после любви по ее телу. В соседней комнате мирно посапывали дети. Милия уложила их, прежде чем ушла спать сама, — Мери с Никлаусом поднялись к себе, только когда старый солдат наконец отбыл и дверь таверны можно было запереть на все засовы. В ногах у сынишки свернулся клубком на стеганом одеяле щенок.
Мери потянулась. Нет, Никлаус ошибается.
— Я думаю о твоих родителях, — сказала она.
Лицо ее мужа омрачилось.
Спустя восемь месяцев после рождения Энн-Мери в доме стариков Ольгерсенов случился пожар. Как он начался, никому не известно. В ту ночь дул очень сильный ветер, на строения валились сломанные ветви деревьев. Предполагали, что в рабочем кабинете нотариуса осталась непогашенной масляная лампа, — вот, мол, она перевернулась, оттого все и вспыхнуло.
Но это было не больше чем предположение.
Пока огонь разбудил обитателей дома, сгорело многое и в нем самом, и в соседнем, примыкающем к нему. Погибли пять человек: четверо взрослых и новорожденный.
Никлаусу было трудно прийти в себя после этого.
Тем более что ему так и не удалось по-настоящему помириться с отцом. Мать приходила к ним тайком, страдая от этой игры в прятки, от невозможности как следует порадоваться внукам. Мери попыталась вмешаться, но у нее ничего не вышло. Лукас Ольгерсен настаивал на том, чтобы сын извинился перед ним, а Никлаус категорически отказывался извиняться.
Слишком уж они оба гордые — что старший, что младший. Гордые и очень упрямые люди, эти Ольгерсены…
Никлаус перестал поглаживать шелковистую кожу Мери, вытянулся рядом с ней на спине и подложил руки под голову. Они помолчали, потом Мери продолжила:
— Я думала о смерти: мы столько раз бросали ей вызов и столько раз побеждали ее, что она стала нам скорее подружкой, чем врагом, но все-таки я не могу примириться с несправедливостью всего этого, Никлаус. И мысль о несправедливости вот такой смерти меня иногда — пожалуй, даже часто — преследует. Вроде навязчивой идеи.
— Меня тоже, — признался он.