Маркиз де Балетти с вдохновением истинного лирика в течение двух часов продолжал рассказ о своей одиссее, описывая Россию и ее историю так, будто ему известны самые тайные из тайн далекой страны, так, будто прожил там столетия, пройдя вместе с ней через огонь и воду…
Эмма, как и все, затаив дыхание, внимала лжи, подаваемой маркизом с такой искренностью, словно он и сам во все это верит, с такой убедительностью, что не поверить было просто невозможно: все, что выходило из этих уст, представлялось реальным, неизбежным, да что там — осязаемым. А когда маркиз, заканчивая свой гимн во славу России, взял из рук одного из музыкантов скрипку и заиграл, Эмма подумала, что у него куда больше талантов, чем сумели открыть в милом юноше супруги Дюма: для того чтобы достичь такого уровня мастерства, такой виртуозности, требовались не просто незаурядные способности. Да уж, тут точно не обошлось без вмешательства Чуда!.. А Балетти тем временем, выслушав почтительные хвалы музыканта и восторженные «браво!» аудитории, взволнованной до слез, с обезоруживающей скромностью — впрочем, может быть, своего рода гордыней? — поклонился и объяснил, что скрипке в его руках все равно никогда не удастся так надрывать сердце, так отчаянно рыдать, как цыганской…
— Нужно время и время, чтобы овладеть этим изумительным инструментом, а я всего лишь новичок… Вам не посчастливилось — вы только что присутствовали на первом моем уроке, и я сам чувствую, насколько оказался слаб.
За спиной у Эммы женские голоса зашептались по-французски, на языке всех придворных Европы:
— Сказочный персонаж!.. Помните, как он дотронулся одним пальцем до клавесина — неловко так, пообещав к завтрашнему дню научиться играть? — спросила одна дама.
— Как забыть такое!.. Я плакала, слушая сочиненную им мелодию, — вздохнула ее собеседница. — Ах, милая моя, милая, чего бы я только не отдала, чтобы превратиться в клавесин или скрипку, отдающиеся на волю его искусных пальцев!
— О да! И я точно так же!
Эмме было вполне достаточно услышанного.
Понимая, что привлечь внимание маркиза и договориться с ним о встрече среди этих помешанных на нем особ у нее вряд ли получится, она сказалась усталой, поблагодарила господина Эннекена де Шармона за прекрасный вечер, проведенный в его обществе, и, гордо выпятив бюст и подбородок, направилась к выходу, чувствуя, как люди невольно подаются немножко в сторону, чтобы рассмотреть ее получше.
А главное — чувствуя среди этих направленных на нее взглядов горящий взгляд Балетти.
33
Назавтра Эмма попросила своего гондольера отвезти ее по каналам к месту, где живет маркиз Балетти. А жил он у моста Риальто, и у него был один из самых красивых венецианских домов: небольшой палаццо с фасадом цвета охры и выходящими на канал высокими стрельчатыми окнами, витражи в которых представляли собой дивные куртуазные сцены… Над порталом, к которому вели от пристани три высокие ступени, светился герб: мастерски вправленная в камень изумрудная саламандра обнимала, свернувшись кольцом, нечто… вроде лица, вырезанного из чистейшего хрусталя. Луч — неважно, солнечный ли, лунный, — едва коснувшись его, рассыпался мельчайшими искрами, начиналась удивительная игра тысяч разноцветных огоньков…
Эмма была ошеломлена. Безумец этот Балетти или такой немыслимый богач? Надо же! Выставить напоказ подобную приманку для воров, которые тоже прославили Венецию — тем, что так и кишат тут повсюду!
Она вышла из гондолы, опершись на руку безупречно вышколенного лакея, присланного встретить гостью и проводить ее к хозяину: о визите мадам было объявлено заранее. Лакей с порога доверил даму мажордому, тот, в свою очередь, отведя ее в маленький, чрезвычайно богато обставленный и украшенный полотнами Тициана и Леонардо да Винчи будуар, попросил подождать, пока он доложит господину маркизу о том, что мадам уже прибыла. Эмме не понадобилось много времени, чтобы оценить по достоинству каждую хрустальную или стеклянную безделушку, золотую, серебряную, из слоновой кости или цельного аметиста вещицу… Все здесь — вплоть до какого-нибудь крошечного зеркальца — было истинным шедевром искусства. Вот это, например: непонятно как до подобного сверкания отполированное и обрамленное в серебро с драгоценными камнями…
Несмотря на то что госпожа де Мортфонтен и по сию пору несколько сомневалась в россказнях мэтра Дюма о философском камне, усомниться в сумасшедшем богатстве хозяина палаццо ей не пришлось — одна только эта комната просто кричала о нем! А потому следовало во что бы то ни стало выяснить все до конца, найти хрустальный череп и открыть его тайны. Ну и разумеется, ускорить вызревание привязанности к себе Балетти, чтобы завладеть всем.
Мажордом снова возник на пороге и, приветливо улыбнувшись, пригласил следовать за собой. Она повиновалась, четко сознавая, что ее поведение сейчас должно казаться предельно непринужденным, легким и дальше дальнего от ее истинных намерений.
Маркиз де Балетти принял Эмму в гостиной — тоже маленькой и такой же роскошной, а может быть, даже еще более изысканной: стены ее были затянуты изумительными гобеленами. Да уж, немногие в наше-то время могли позволить себе такое — разве что самые знатные и состоятельные. Ну, или короли… Но Эмма решила не показывать ни своего удивления, ни зависти. Она довольствовалась тем, что протянула белую свою руку подходившему к ней с обольстительной улыбкой на устах Балетти, явно старавшемуся показать, как он счастлив тем, что такая дама удостоила его визитом. Маркиз прикоснулся губами к кончикам унизанных бриллиантовыми перстнями пальчиков — прикосновение вышло, по ее мнению, весьма чувственным, затем, не отпуская руки Эммы, подвел ее к двум стоявшим одно против другого креслам с винно-красной обивкой, обильно шитой золотыми и серебряными нитями. Меж креслами помещался низкий резной столик, вокруг ножек которого вились саламандры. Он уже был накрыт к угощению: дымился шоколад — в Венеции, как, впрочем, и во всей Европе теперь, его пили горячим и чуть подслащенным, исходил нежнейшими ароматами ванили и померанца свежеиспеченный кекс.
— Добро пожаловать, дорогая! Присаживайтесь. Я ждал вас, — сказал Балетти.
— Ждали меня, маркиз? — Эмма решила позабавиться, сразу начав состязание в красноречии, — так было легче испытать собеседника. — Ну и самомнение у вас! — чуть насмешливо прибавила она.
— О мадам, мадам, тут речь, скорее, может идти о предвосхищении, о предвидении! — воскликнул он, ничуть не обидевшись.