— У тебя отличный удар правой.

— Ух… отпусти меня! — прошипела Мери. — Я уверена, что могу и покрепче врезать.

— Ха-ха-ха! — вырвалось у него. Но внезапно он оборвал смех, понимая, какое бедствие для нее, непоседливой, задорной, отважной, эта новая беременность. И сказал серьезно: — Видишь ли, Мери Рид-Ольгерсен, я хочу тебе напомнить, что ребенка можно сделать только вдвоем, и я что-то не заметил, чтобы ты избегала этого занятия. Вот просто ни единого момента не помню, когда постаралась бы избежать…

— Но я же не думала, что так скоро опять забеременею… — проворчала Мери.

— И я не думал. И уж вовсе не спешил с этим, что бы ты там на меня ни наговаривала. Зачем мне это нужно-то? Какая выгода? — Он стал хитрить, переходя в наступление.

— А мне почем знать? — Мери, чувствуя, что гнев убывает, старалась себя разжечь грубостью. — Да выпусти же меня, больно!

Она солгала. Боль была не снаружи, боль поселилась внутри нее. И Никлаус, разжав тиски, принялся баюкать жену на руках, нежно целуя ей волосы.

— Маленькая моя, я же понимаю, как ты раздосадована этой отсрочкой наших планов, но и ты пойми: ничего же не меняется, только отодвигается чуть-чуть. Ну разве тебе так тяжко пожить еще немного со мной вдвоем?

Но Мери было невыносимо грустно. Нет, конечно, ей не тяжко: Никлаус — лучший из всех, каких она только видела, людей на свете, и, что бы она ни болтала, как бы ни ругалась, ей доставляло огромное наслаждение няньчиться с его сыном, ловить улыбки малыша, агукать с ним, укачивать его — разве есть занятие прекраснее!.. Не повседневность, а чудо из чудес… И потом, она ведь впервые ощущает таким образом свою неразрывную связь с Сесили. До сих пор ею руководил лишь инстинкт. А теперь она открыла свое с сыном единство: телом, душой и сознанием, теперь она до конца поняла, сколь значима была для матери — женщины, брошенной всеми, выкинутой из мира.

По правде говоря, Мери одолевал страх. Она боялась любить. Боялась этой зависимости, чувствуя ее всем нутром, стоило ей отойти от сына подальше, не видеть его. Боялась потерять его, не дать ему всего необходимого и куда больше. Боялась оказаться не способной, как когда-то Сесили, пожертвовать ребенку всю жизнь. Жизнь, мечты, планы… И все-таки она благословляла Никлауса за то, что он подарил ей сына!

Никлаус выпустил жену, чувствуя, что в ней идет борьба, он давно уже подозревал, что рано или поздно состоится эта очная ставка. Он надеялся, что она поймет. Ждал, когда она поймет. Он все это знал давным-давно, она должна была понять тоже. Медленно, терпеливо, на доверии и нежности — он готовил в ней это понимание. И чем больше проходило времени, тем шире открывались глаза Мери. Да, это был его дар ей, дар настолько же бесценный, насколько тайный, неизреченный. Знак признательности за счастье, которым одарила его она.

Мери всхлипнула и повернулась к мужу, уткнувшись залитым слезами лицом в фартук с разводами от вина, которым она щедро окатила его грудь. Даже и не вспомнишь, когда же она в последний раз плакала-то…

— Ладно, ладно, — приговаривал Никлаус, гладя ее по голове. — Увидишь, все будет хорошо. Придет время, Мери. Придет время, и все твои мечты осуществятся.

— Да брось ты! — еле выговорила она между двумя приступами судорожных рыданий. — Никогда, никогда не поверила бы, что смогу так любить тебя и малыша! Вот это точно!

Никлаус расплылся в широкой улыбке, а на Мери обрушился целый ураган чувств — ураган, унесший все ее годы отторжения, одиночества, разочарований, крушения иллюзий, ураган, безжалостно разметавший все ее сомнения.

Да, он выиграл!

Мери только что открыла для себя простую истину: ни одно сокровище на свете не может цениться выше разделенной любви!