Тем не менее в «Трех подковах» Мери жилось проще и лучше, чем у родителей Никлауса до свадьбы. И пусть они даже чем дальше, тем приветливее к ней относились, все равно она предпочитала жить отдельно, независимо, а управление постоялым двором давало ей такую возможность. Никлаус, едва дождавшись окончания праздников, объявил отцу, что вступает в дело вместе с кузеном. На этот раз они поругались так, что сын ушел, хлопнув дверью. И теперь — гордые и спесивые — оба ждали, пока другой сдаст позиции. Никлаусу хотелось настоять на праве жить собственными ценностями, по своему вкусу, Лукас же, со своей стороны, полагал, что сыновний долг — наследовать отцу и первое время трудиться с ним бок о бок.

— Мало тебе было опозорить себя и нас, скомпрометировать самую женитьбу тем, что заранее обрюхатил Мери, мало было того, что ты обесчестил семью, допустив это гнусное пари по поводу пола твоей жены, ты хочешь еще больше запятнать свое имя и имя той, кого ты наградил им, сделав из нее хозяйку борделя!

— Таверна «Три подковы» не имеет ничего общего с борделем! — возмутился Никлаус.

— Ах, не имеет?! Значит, ты рассчитываешь прямо сразу выпроводить этих девок, прислугу вашу? Или, может быть, знаешь способ как-то помешать им в будущем похотливо липнуть к твоим дружкам-солдафонам?

— Мои друзья не солдафоны, они солдаты, и вам, отец, стоило бы уважать их хотя бы за то, что они защищают нашу страну от врагов! — нервы Никлауса были уже на пределе.

— Со дня на день мирный договор будет подписан, и все, что обеспечивало до сих пор процветание этого трактира и моего покойного братца, с уходом армии превратится в ноль. «Три подковы» перестанут быть притягательным, приличным местом и станут снова тем, чем были: придорожным борделем для бродяг и деревенских бездельников. Упорствуй, упорствуй, но помни: тебе придется сильно пожалеть о том, что не послушался меня! И еще вот о чем: тогда уже будет поздно! Я не передам свое дело трактирщику!

Мери опечалилась. Она сострадала обоим и прекрасно понимала, что они чувствуют. Да и Никлаус, отнюдь не глупый, в принципе соглашался с аргументами отца, но у него было по крайней мере две причины настаивать на своем.

Первая заключалась в том, что его двоюродный брат был болен. Надышавшись на полях сражений как тошнотворными запахами гниющей, разлагающейся плоти и плоти паленой — ему ведь приходилось выжигать живое мясо, чтобы предотвратить гангрену, так и удушливого пороха, он стал кашлять, мучительно, порой отхаркивая сгустки крови вместе со слюной. Сам Таскай-Дробь, как обычно посмеиваясь, утверждал, что все это полная ерунда, но, наблюдая за поведением брата и не упустив из виду настойчивости, с какой тот призвал его в компаньоны, Никлаус прекрасно понял: дело серьезное, хирург уже подписал сам себе смертный приговор. Толстяк Рейнхарт и Лукас Ольгерсен, родные братья, никогда не ладили между собой, господина нотариуса всерьез раздражала торгашеская натура ближайшего родственника, и кузенам частенько приходилось видеться тайком, чтобы не доставлять Никлаусову папаше никаких неприятностей из-за толков и пересудов, которые всегда так пугали его жену…

А вторая причина была — Мери. Никлаусу казалось, что его любимой куда приятнее жить в таверне и даже хозяйничать в ней, чем погружаться в дебри нотариата. Теперь, когда армия становилась на зимние квартиры, не было уже ни дня, ни часа, ни минуты, не несущих в себе праздника, несмотря на то что управление трактиром, естественно, само по себе было трудной работой.

Пока они жили в родительском доме Никлауса, он видел, как томилась Мери за пяльцами, прялкой, невыносимо долгими беседами со свекровью. Просто-таки на глазах погибала от скуки. Уж слишком душа ее жаждала приключений, чтобы даже притвориться радостной, взяв в руки веретено! А здесь, в «Трех подковах», хотя бы никем прикидываться не требовалось: хочешь — оставайся самой собой, никто не осудит… Что же касается девушек-служанок, то Мери никогда не унизилась бы до того, чтобы посчитать их шлюхами, упаси боже! Эти девушки работали в таверне «Три подковы» на совесть, знали свое место и никогда не подводили Толстяка Рейнхарта, много лет вдовевшего, но относившегося к ним с почти отеческой заботой и снисходительностью. Он не позволял себе принудить какую-нибудь из них делить с ним постель, а если такое случалось, никак не выделял и не баловал ту, что из жалости к нему или простой нежности хотела этого сама. Вопреки слухам, распускаемым злыми языками среди жителей славного города Бреда, завсегдатаи «Трех подков» испытывали к служанкам из харчевни куда большее уважение, чем ко многим барышням из хороших семей, которые только на то и годились, чтоб жениться на них по расчету.

Никлаус женился по любви, и ему не приходилось краснеть за свой выбор. К тому же он был убежден, что мало-помалу, успокоившись в приятной обстановке, свыкаясь с мыслью о скором материнстве и приучаясь радоваться ему, Мери в конце концов позабудет о своих сокровищах и обретет мир в душе. Не то чтобы ему не нравилась идея отправиться с ней на поиски приключений, просто у него не было ни малейшего желания делить ее с кем-то, а уж особенно — с этим самым Корнелем, о котором она столько рассказывала!

Жив ли он, нет ли его давно на свете — ничего ведь не меняется: воспоминания становятся порой самыми грозными соперниками. А Никлаус Ольгерсен был готов на любые жертвы, лишь бы Мери оставалась с ним. Готов был ради этого на все — хоть всю землю покорить. И уж тем более — отказаться от этой «всей земли»!