— На человеческий череп и похож, только прозрачный. Размеры те же. У него подвижная челюсть, и механизм ее действия столь же непостижим, сколь и структура напоминающего хрусталь материала, из которого череп изготовлен. Достаточно направить на него обычный луч света, и «хрусталь» начинает светиться. Из глубины. Признаюсь, ничего красивее я за свою жизнь не наблюдал…
— Надеюсь, ваш приемный сын удостоит меня знакомством, — сказала Эмма.
Мэтр Дюма, в свою очередь, встал, чтобы проводить гостью до двери.
У порога Эмма остановилась и задала еще один вопрос:
— А что позволяет вам думать, будто ваш Матье действительно нашел философский камень?
Взгляд старика заискрился лукавством:
— Мне было семьдесят три года, когда все это произошло, сударыня, а моей супруге пятьдесят. Сочтите сами, сколько нам теперь. Сочтите — и вы поймете, какие тут чудеса произошли.
Эмма разинула рот.
А старик, раскланиваясь, так подмигнул ей, так глянул, так сумел выразить в одном взгляде на нее и незаурядную мужскую силу, и неукротимое желание, и несокрушимое здоровье, что Эмме ничего больше не оставалось, кроме как ретироваться, пораженной очевидностью…
— Ну и лицо у вас сейчас, миледи, — удивился Джордж, дождавшись хозяйку и двинувшись ей навстречу. — Что это вас так потрясло там? И почему так долго? Я уже начал тревожиться…
Все, что Эмма смогла вымолвить ему в ответ, было число. Число — невозможное, невероятное. Число, которое опрокидывало все бытовавшие до сих пор представления о человеческой природе.
— Девяносто три! Мэтру Дюма девяносто три года! — ошеломленно твердила она.
Джордж не позволил себе никаких комментариев, хотя во взгляде его читалось полное непонимание происходящего. Но он знал, что постепенно хозяйка введет его в курс дела и расскажет все подробности, которых пока так недоставало. Она ускорила шаг, вместе они подошли к карете, и там Эмма добавила вдруг, тихонечко, с горящими глазами:
— Черт побери, Джордж, если все, что мне рассказал старик, правда, значит, Тобиас был на верном пути. И мы напали на след чего-то куда более ценного, чем клад, за которым охотились… По следу и пойдем!
30
Мери двигалась медленным шагом по центральному проходу, не обращая внимания на устремленные на нее любопытные взгляды, словно бы не слыша шепотков, возникавших, когда она проходила мимо. В день венчания с Никлаусом Ольгерсеном она нервничала куда больше, чем перед любым сражением.
Отец жениха вел ее под руку, держа со спокойной силой человека, искушенного в церемониях. Ему были хорошо известны все семейные тайны окружающих — родственников, друзей или просто зевак, толпившихся сейчас в маленькой городской церкви. Но такого в Бреде еще не видывали! И Ольгерсен-старший, коего уже само его ремесло делало важной персоной, пусть даже ему и не слишком приятно было пускать под свой кров невестку не только без роду без племени, но еще и без приданого, тем не менее не мог не признать: девица эта достаточно хороша, чтобы считаться достойной чести, оказанной ей его сыном. И действительно — вопреки обыкновению, жители Бреды, сроду не упустившие случая позлословить в адрес знати со свойственным обывателям благопристойным лицемерием, искренне восхищались Мери Рид, прямой и горделивой в подвенечном платье цвета граната.
Два месяца назад она вместе с Никлаусом и его кузеном-врачом по прозвищу Таскай-Дробь оставила воинскую службу. Дело было так: не прошло и недели после того, как Никлаус предложил Мери руку и сердце, Толстяк Рейнхарт, владевший трактиром, скончался от апоплексического удара, оставив свое заведение «Три подковы» сыну и наследнику. Таскай-Дробь отлично знал, что двоюродного брата тянет к занятиям такого рода, вот и предложил Никлаусу участвовать в деле на равных. Тот немедленно согласился, несмотря на протесты Мери.
— Да неужто ты думаешь, что мне лучше подставлять себя под пули? Или тебе куда больше хочется стать вдовой, чем женой? — поддразнивал он ее.
— Не валяй дурака, Никлаус, — отвечала на поддразнивания Мери. — Единственное, о чем я мечтаю, — чтобы все это не помешало нам отправиться за моими сокровищами!