Мэтр Дюма кивнул, и Эмма тотчас поняла, что ей удалось задеть чувствительную струнку в душе старика, завоевать его уважение. В глазах бывшего прокурора на мгновение блеснули искры, он явно заинтересовался гостьей. А она, притворившись, будто ничего не замечает, продолжала выкладывать заранее приготовленную ложь.

— Видите ли, несколько месяцев тому назад я стала владелицей сундука, принадлежавшего в свое время Анне де Писсле. Его содержимое составляли самые разнообразные предметы, и среди них — личный дневник этой дамы. Признаюсь, я читала пожелтевшие страницы с удовольствием и чувствовала при этом, как близка мне эта женщина, жившая так давно. Умершая больше столетия тому… И у меня пробудилось желание повидать те места, разыскать те вещи, которые она любила.

— Вы нашли этот адрес в дневнике Анны де Писсле?

— Да, месье. Я солгала бы, сказав, что попала сюда случайно.

Мадам Дюма побледнела и прикрыла ладонью тонкие губы.

— Значит, вам известно… — простонала она.

Супруг бросил на нее грозный взгляд, в котором читался приказ замолчать. Доверившись интуиции, Эмма поспешила воспользоваться волнением стариков.

— Успокойтесь, — мягко сказала она. — Я далека от мысли предъявлять свои права на богатство, которым вы обладаете: у меня самой денег и прочего добра более чем достаточно. Раз вы это обнаружили, вам и владеть.

— Благодарю, — поклонился мэтр Дюма, но взгляд его стал куда острее прежнего.

За долгую свою карьеру он лучше многих познал, сколь разнообразны приемы мошенников, и, какой бы ни была блистательной, грациозной, обворожительной его нежданная гостья, был уверен, что она лжет.

Однако, хоть он и не поверил сказкам о ее родстве с прежней владелицей дома, мэтр Дюма должен был признать, что мадам ничуть не походила на тех любопытствующих, которые, порой под самыми ничтожными и смехотворными предлогами, являлись к нему. Эмма де Мортфонтен явно была из другого теста, и мэтру Дюма стало интересно понять, из какого именно.

Эмма покашляла в кружевной платочек. Ее обуревало желание узнать возраст этого человека, разглядывавшего гостью без тени смущения и нисколько не таясь, как будто он был бесконечно далек от всех этих условностей, продиктованных этикетом. Такое поведение нередко свойственно старикам. Правда, сама она столкнулась с подобным лишь однажды в своей жизни: таким был ее сосед по поместью в Ирландии, тот самый, с кем она судилась. Незадолго до смерти он потребовал, чтобы госпожа де Мортфонтен пришла к нему. Эмма согласилась — из любопытства и своеобразного удальства. Она уже получила желаемое: благодаря Уильяму Кормаку кляуза Брюзги, как она прозвала соседа, должна будет уйти в могилу вместе с ним.

Он принял ее, лежа в постели, едва ли не на смертном одре, однако с таким достоинством, какого Эмма и предположить не могла. Она явилась к нему, уверенная в своем триумфе, в восторге оттого, что выиграла это отвратительное дело, победила в войне корыстей, но ушла от соседа взволнованная, смущенная и пристыженная. Брюзга проявил в беседе с ней благородство и величие души, каких ей — она сама это понимала — никогда не обрести. И произвел на нее такое впечатление, что Эмма де Мортфонтен почтительно проводила его в последний путь и, следуя за катафалком, везущим останки Брюзги на кладбище, впервые в жизни испытывала сожаление о ком-то и угрызения совести.

Мэтр Дюма подействовал на нее так же. И она решила закончить визит прежде, чем опять ощутит себя неприятно уязвимой.

— Анна де Писсле часто упоминала в своем дневнике об одном предмете, который ее просто околдовал и был подарен ей Франциском I одновременно с этим особняком. Предмет из хрусталя…

— Полагаю, вы имеете в виду череп, — немедленно отозвался мэтр Дюма.

Эмма почувствовала, как учащенно забилось ее сердце. Она кивнула:

— Значит, вы обнаружили его.

Вновь вмешалась мадам Дюма:

— Он был спрятан вместе с прочими сокровищами Анны де Писсле…