И вновь муж перебил ее, явно недовольный тем, что было сказано больше, чем ему хотелось. Тем не менее молчать дальше было уже нельзя. Впрочем, и для того чтобы лучше прощупать намерения гостьи, полезнее было открыться ей. Ему ведь в общем-то нечего терять. Он слишком стар, чтобы теперь о чем-нибудь тревожиться, даже при условии, что любопытство его удовлетворено далеко не полностью.
А любопытство было единственным, что его удерживало в жизни. Любопытство и занятия алхимией.
— Я купил этот особняк почти двадцать лет тому назад, — начал он, но прервался и попросил жену налить им с посетительницей еще по глоточку ликера из вербены. — Я тогда только что вышел в отставку, накопив солидное состояние. Но жилье до того у меня было служебное, то есть мы с женой остались, можно сказать, бездомными. А этот особняк как раз выставили на продажу. Моей супруге он пришелся по вкусу, тем более что нам рассказали, будто он служил пристанищем любви короля Франции и его фаворитки. Жанна, супруга моя, вообще помешана на истории. Мои собственные интересы лежали в иной области. Я всегда искал великое творение…
— Великое творение? — перебила мэтра Дюма Эмма.
— Магистериум, философский камень, эликсир долголетия, панацею, если угодно, средство обращать все неблагородные металлы в благородные, свинец в золото… Мне нравится — и это удовольствие лежит далеко за пределами чисто материальных возможностей — перегонять кислоты и выпаривать ртуть, работать с сурьмой и корнем мандрагоры. Мне нравится играть в ученика чародея и заниматься наукой, идя по следам Великих Посвященных. И все-таки я только любитель, и самое большее, на что оказались способны мои зелья, — очистить несколько драгоценных камней от портивших их пятен. Могу без всякого стыда признаться, что страсть — далеко еще не всё, а ум — тем более. Необходим дар, необходима способность к предвидению. А у меня нет и не было ни того, ни другого. Зато в те времена, о которых идет речь, у меня появился блестящий ученик — тонкий, умный и любознательный. Совсем юный — ему едва исполнилось пятнадцать лет. Я должен был обучить его профессии прокурора, но его куда больше интересовали мои причуды, моя блажь, и работал он до того успешно, что я после ухода в отставку охотно согласился принимать его в лаборатории, чтобы вместе продолжать исследования — всякий раз, как у него найдется свободное время. И находилось это свободное время все чаще и чаще. До тех пор пока я всерьез не обеспокоился тем, что молодой человек рискует своим будущим, проводя рядом со мной дни и ночи в занятиях алхимией. Он уже забросил учебу в университете — да так, что его исключили из числа студентов, и карьера прокурора для моего ученика, таким образом, закончилась, не успев начаться.
— А кто же он был такой? — спросила мадам де Мортфонтен.
— Откуда родом — до сих пор для меня загадка, и как он меня нашел — тоже, — признался мэтр Дюма. — Однажды утром, когда я вышел из кареты у своего дома, ко мне шагнул юноша, потряс перед моими глазами увесистым кошелем, посмотрел мне в лицо, и взгляд его показался мне открытым и гордым. А молодой человек назвал меня по имени и сказал так: «Я хотел бы стать таким, как вы, прокурором. Обучите меня своему делу так, как можете только вы сами, и я заплачу вам гораздо лучше и больше, чем заплатил бы кто-либо другой». Вообще-то это было нарушением всех правил и обычаев, но мне кажется, именно прямота юноши, безусловно, знающего, что он идет наперекор правилам, мне и понравилась тогда более всего. Подкупила она, а не деньги. Я пригласил его войти, принялся расспрашивать. Меньше чем за час мальчик доказал мне, что имеет прекрасное образование, отличается упорством, живостью и глубиной ума, какими немногие могли бы похвастать. О детстве мой гость говорил скупо: рано остался сиротой, происхождения благородного, но, если он откроет, какого именно, его накажут так строго, что он предпочел бы умолчать об этом, а лучше — забыть навсегда. Мне пришлось довольствоваться предположениями, хотя ни одно из них меня не удовлетворило. Однако всякий раз, как я мог приблизиться к разгадке тайны, юноша с притворным простодушием выдвигал аргумент, опровергавший мои домыслы и отдалявший меня от истины. Я же сказал вам, сударыня, он просто необычайно, редкостно одаренный человек!
Мэтр Дюма прервал свой рассказ, шумно и продолжительно высморкался, и лишь потом продолжил:
— Я спросил: но как же мне называть вас? Мальчик ответил: как вам больше нравится, подберите имя сами, лишь бы вам было приятно произносить его, меня-то устроит любое. Так он стал Матье. Но, представьте себе, наверняка только я один так его и называю до сих пор. Для всего остального мира он давно уже стал маркизом де Балетти, патрицием, входящим в Большой Совет Венецианской республики. Так что удивление, которое он вызывал при первой встрече, со временем преобразовалось в почтение к нему и восхищение им…
— Но как это у него получилось? — не утерпела Эмма, куда более заинтригованная, чем в начале рассказа старика.
— Забавно, но все началось с очередной моей вспышки гнева. Я находил просто глупостью, полным абсурдом то, что одаренный юноша попусту растрачивает время, работая на старика, воспроизводящего опыты предшественников, но не способного продвинуть их вперед ни на йоту. Моего таланта хватало на мою прямую профессию, я говорил вам, но на страсть — нет, его, увы, недоставало. Я составил все свои реторты в одну из комнат, к великому недовольству моей супруги, считавшей неразумным и даже преступным оборудование алхимической лаборатории с печью в этом здании. И тот случай, когда Матье доказал мне свою привязанность и уверенность в том, что мы сумеем достичь выдающихся результатов, был связан с тем, что мальчик опрокинул кислоту, которая тут же въелась в воск, коим были натерты доски пола. А меньше всего на свете Матье хотелось бы встревожить или разозлить мою жену.
— Ох, правда, правда, это ты верно говоришь, — поддакнула мадам Дюма. — Мальчик даже старался использовать всякую возможность сделать мне приятное!
— Катастрофа казалась неминуемой, мой гнев разом утих, а мальчик кинулся исправлять ошибку. Он выбежал из комнаты, вернулся с тряпкой и принялся уверять, что к приходу Жанны все будет исправлено наилучшим образом. А Жанна тогда ушла на рынок… Матье отказался от моей помощи, сказав, что ползать на четвереньках недостойно великого прокурора, каковым я являюсь. Но добавлю, что в то время меня страшно мучили приступы ревматизма, благородный мальчик знал об этом и не хотел моих страданий. Он услал меня вниз. А несколько минут спустя буквально скатился по лестнице с криком, что им сделано великое открытие и он должен немедленно меня с ним познакомить, но для этого требуются свечи, ручные подсвечники и фонарь… Матье был так настойчив, что я, не требуя никаких объяснений, подчинился и принес все необходимое. А он тем временем вытащил в коридор немногочисленную мебель из комнаты-лаборатории, включая стол, на котором стояли мои реторты и перегонный куб… В углу у стены стоял сундук — тот самый, что вы видите сейчас перед собой!
Он указал рукой на сундук с гербом Франциска I, который Эмма заметила сразу, как вошла в гостиную.
— Мы унаследовали этот сундук вместе с домом. Ни моей жене, ни мне не приходило в голову его переставить. А Матье попробовал и освободил пространство, которое сундук занимал. Потом, когда юноша встал на колени и пригнулся к полу, чтобы отчистить пятно, им же сделанное, он обнаружил, что дощечка, показавшаяся ему сначала просто латкой на половице, на самом деле — знак, что здесь крышка люка. А оттуда вниз шла лестница!
— И куда же она вела? — спросила Эмма, уже зная ответ.
— В круглый сводчатый зал, наверное, бывший погреб, — именно это нам открылось, стоило только спуститься по узким каменным ступеням, вырубленным в стене. Мы никогда не замечали, что комната на первом этаже несколько меньше находящейся над ней лаборатории — на взгляд было не сказать, а мерить мы не мерили… Согласитесь, такое не часто встречается. С какой целью это было сделано, так и осталось тайной. Как бы там ни было, проход был заложен, скорее всего, по приказу самой Анны де Писсле… Скажите, а в ее дневнике нет ли чего об этом?
Эмма покачала головой. Ей не хотелось придумывать, что там было, в этом несуществующем дневнике! Она сгорала от нетерпения услышать, что было дальше, и мэтр Дюма продолжил, счастливый в глубине души от представившейся ему возможности поделиться сокровенным со слушательницей, еще более внимательной, чем ребенок, когда ему рассказывают волшебную сказку.
— Первым, что останавливало взгляд, когда мы вошли в погреб, были сундуки, которыми подвал оказался буквально заставлен. В нем, таком маленьком, мы насчитали их целых семь! Все — такой же величины и такие же тяжелые, как тот, что передвинул Матье в лаборатории. Мы откинули крышки и — замерли, ошеломленные. Драгоценности, резные камни, роскошные ткани, ковры, редкостной красоты и стоимости фарфоровая посуда, хрусталь… Все, что Анна де Писсле могла рассматривать как свое богатство, все, что мог подарить ей щедрый Франциск I в качестве залога своей любви к ней, было собрано здесь, в этих сундуках, украшенных соединенными гербами короля и его фаворитки.
— Как у Дианы де Пуатье и Генриха II, который был сыном этого самого Франциска I, — умиленно добавила старушка. — И тут еще тоже…