— Я послал за тобой по совершенно другому поводу, — сухо заявил нотариус. — Я послал за тобой исключительно для того, чтобы выполнить последнюю волю своего племянника. Признаюсь, предпочел бы — да-да, я был бы страшно рад! — если бы он выбрал другого поверенного в делах, однако, как тебе известно, я был крестным отцом твоего кузена и у меня нет других компаньонов в Бреде.
Никлаус счел более разумным промолчать. Большего упрямца, чем его отец, он в жизни не встречал.
— Он завещал тебе таверну! — воскликнула Мери, полусадясь в постели.
— Со всем добром. У него же нет других наследников. Да ведь он, бедняга, знал, что приговорен, вот тебе и причина, по которой Таскай-Дробь уговорил меня войти в его дело — иначе было бы слишком много хлопот с бумагами, с властями…
У изголовья кровати Мери стояла колыбель, где, мирно посапывая, спал ребенок. Когда Никлаус вошел, Мери затекшей уже рукой легонько ее покачивала. Она вздрогнула от неожиданности, увидев мужа так рано, рука дернулась, младенец скорчил недовольную гримаску. Мери перестала качать, убрала руку. Ей давно хотелось поговорить с Никлаусом.
— Ну и что ты теперь намерен делать? — грубовато спросила она.
Никлаус понимал скрытый смысл ее слов и, тонкий стратег, выбрал способ, не раздражая строптивицу сразу, путем уловок и хитростей добиться своего. В точности так же, как поступил, прежде чем предложить ей руку и сердце. Впрочем, он был уверен, что пройдет совсем немного времени и Мери сама будет ему за это благодарна.
— Поначалу, конечно, все делать согласно воле моего кузена. Таверна будет давать нам средства к существованию — до тех пор, пока ты не окрепнешь окончательно. Пусть жизненные силы вернутся к тебе полностью, а Никлаус-младший подрастет. Если продать это имущество прямо сейчас, мой папаша немедленно приберет меня к рукам, запрет в своей конторе, заставит работать без продыха и, главное, у меня не будет повода отказать ему в этом! Если мы хотим отправиться на поиски твоих сокровищ, надо чуть-чуть выждать, усыпить его бдительность и завоевать независимость.
Мери сложила оружие: воевать против нежной улыбки и искреннего взгляда Никлауса не было никакой возможности.
— А я-то думала, ты уже исключил наш план из списка своих… — только и протянула она.
— Сто раз говорил же: я не хочу тебя терять, Мери Ольгерсен. Вот в чем и состоит мой единственный и твердый план! — искренне заверил он жену. — Давай пробудем здесь годика полтора-два, после чего, обещаю тебе, Мери, мы сразу же пойдем в плавание, куда скажешь.
— Ой-ой-ой, полтора-два года!.. — Мери вздохнула.
— Ты ведь его уже любишь, правда? — прошептал Никлаус, склоняясь над ней и сплетая пальцы с пальцами жены, вновь инстинктивно вцепившимися в колыбель малыша, чтобы еще побаюкать сынишку.
— Правда…
Взгляды их встретились, теперь нежность светилась в глазах обоих.
— Пусть он подрастет. И вы станете с ним такими же друзьями, такими же союзниками во всем, как ты была с Сесили, только у вас не будет боли, не будет тоски, невзгод, а главное — никогда не будет нищеты. Главное, главное, Мери! Я ни за что не позволю вам страдать в бедности!
— Полтора-два года… — все-таки вздохнула она опять.
— Как раз столько и надо, чтобы он избавился от младенческих капризов… Как раз столько и надо, чтобы ты перестала бояться потерять его и вновь захотела моих поцелуев. Как раз столько надо, наконец, чтобы Мери Рид-Ольгерсен смогла, как всегда, спокойно пойти навстречу судьбе!
— Я люблю тебя, Никлаус, — на одном выдохе прошептала Мери. Она вдруг так захотела его, к ней внезапно вернулось желание, утерянное в период ненависти к себе самой, уродливой толстухе со всеми болячками, какие только бывают у брюхатых.
Восемь месяцев спустя армия оставила Бреду, чтобы снова приступить к военным действиям[4], и повседневная жизнь города опять стала сонной и потекла по прежнему руслу. Каждый год в это время в таверне резко убывал поток посетителей, и нынешний ничем не отличался от минувших. Лукас Ольгерсен в душе сокрушался о том, что дела сына пошли хуже, но гордыня не только не позволяла ему посочувствовать Никлаусу, но напротив — вынуждала притворяться, будто такое положение его только радует. Они с сыном так и не помирились.