И впрямь хорош этот Балетти: пунцовый камзол, шитый золотой нитью и украшенный драгоценными камнями; черные как смоль волосы, завитые, будто парик, но сразу видно — живые, блестящие, ухоженные; ноги, затянутые до колен в белоснежные чулки, в башмаках с золотыми пряжками… А чего стоит эта трость, которой он так небрежно поигрывает на ходу: вся резная, набалдашник же — цельный рубин в бог весть сколько карат, такой ярко-алый, словно мгновение назад пролитая кровь…

Да, он не только хорош собой и отлично сложен, но и одет безупречно!

А лицо! Лицо! Если верить мэтру Дюма, маркизу должно быть лет тридцать пять, но — ни единой морщинки, никаких следов отнюдь не безмятежно прожитой жизни. Острый взгляд черных глаз, высокие скулы, мужественный подбородок, и рот… рот сластолюбца. Эмма уже предвкушала наслаждение: скорее, только бы скорее прикоснуться губами к губам этого… нет, не человека — чудесного существа!

— Господин посол! — Балетти с обезоруживающей улыбкой склонился в поклоне перед хозяином дома. — Мне так не хватало вашего общества, что, едва вернувшись, я не выдержал искушения и явился поприветствовать вас.

Эннекена де Шармона не проведешь сладкими речами, сколько ни демонстрируй своего счастья от долгожданной встречи. Ему достаточно было проследить за взглядом Балетти, задержавшемся на лице Эммы, чтобы понять: гостю уже известны все венецианские новости, впрочем, разлетавшиеся по республике быстрее воробьев, и поторопило его сюда любопытство — хотелось скорее увидеть ту, о ком все только и говорят. И господин посол решил насладиться невинной пакостью: презрев обычаи, взять да и не представить ей маркиза. Если уж Балетти так к этому стремится, пусть выпутывается сам! Эннекен де Шармон ограничился тем, что пригласил новоприбывшего сесть, что тот без малейшего колебания и сделал. А дальше — чтобы сразу же отвлечь его внимание от Эммы, которая уже начала жеманную игру и вовсю посверкивала поверх веера миндалевидными очами, спросил весьма любезно:

— Но где же вы пропадали, мой дорогой? Нам ведь вас не хватало ничуть не меньше!

Балетти тоже был не лыком шит, маневр своего сладкоречивого амфитриона разгадал легко и ответил также без секундной заминки:

— Представьте себе — в России! Надо было уладить кое-какие дела. Впрочем, вам они будут неинтересны. И вы же знаете, как я тоскую по Венеции, стоит мне отдалиться от нее хотя бы на шаг!

— Но какими же делами занимаетесь вы, маркиз? — не утерпела Эмма, поняв, что де Шармон из ревности не подпустит к ней Балетти, если она сама не примет надлежащих мер.

— Ах, нас, кажется, не представили друг другу! — воспользовался случаем Балетти.

Эннекен де Шармон вздохнул и отвернулся к соседу, довольно паскудному старцу, с которым время от времени якшался: лучше уж поболтать о всякой ерунде, чем самому способствовать сближению этих двоих.

— Эмма де Мортфонтен! — совершенно естественным тоном произнесла красавица, протягивая маркизу руку для поцелуя.

Балетти мог бы, конечно, сказать ей, что наслышан об Эмме де Мортфонтен, благо мэтр Дюма счел нужным предупредить ученика об интересе к нему этой особы (записка была получена с утренней почтой, сразу по возвращении из путешествия), но он ограничился традиционным:

— Счастлив знакомству с вами, сударыня!

Однако времени для приятной беседы им не оставили. Венеция явно стосковалась по Балетти еще больше, чем он по ней. Вокруг них с Эммой мгновенно образовался кружок желающих насладиться обществом маркиза, вопросы летели со всех сторон, кудахтанье стояло не хуже, чем в курятнике. В конце концов Балетти расхохотался, встал, и знаком попросил тишины.

— Хватит, друзья мои! Спасибо, достаточно: в противном случае я рискую вызвать гнев нашего хозяина!

— Будет вам, дорогой! — ответил Эннекен де Шармон с цинизмом светского льва. — Вы столь популярны, что это я не рискнул бы дуться на вас!

Эмме ли было не понять намека! От маркиза тут было никуда не деться, если хочешь оставаться полноправным и полноценным членом светского общества. А видя, как он внимателен к любым, от кого бы они ни исходили, вопросам, как терпеливо и любезно отвечает на них, она понимала, что человек этот не просто само совершенство, но и сплошная загадка.

— Скажите, уж не женщина ли потянула вас в Москву, дорогой мой? — спросил симпатичный патриций лет двадцати от роду.

— Ах, как бы это было хорошо, господин Больдони, но увы, увы, приходится помнить, что дела придворные редко совпадают с делами сердечными, предпочитающими тишь алькова… Давайте-ка я лучше расскажу вам о величии этих заснеженных городов, где идешь по хрустящим кристалликам льда, будто по россыпи сверкающих бриллиантов… о нежности души этих русских, которые, воспевая красоту, плачут и дарят эти слезы, подобные нектару, даме своего сердца… и о русской водке, в которой иногда они топят свое горе, будучи преданы либо отвергнуты, танцуя до рассвета под стоны опечаленных скрипок…