— Ни хрустальный череп, ни я сам, сударыня, не продаемся.

Лучше бы он дал ей пощечину!

Она взяла себя в руки, сжала зубы — решила терпеть до конца, хотя бы ради того, чтобы посмотреть, зачем же тогда он сейчас тащит ее куда-то.

А Балетти принялся объяснять:

— Вожделение и зависть и без того сделали вас немыслимо дерзкой, однако мне хочется еще больше разжечь их, показав то, за чем вы охотитесь. Может быть, тогда вы все-таки признаетесь, чего на самом деле жаждете?

Эмма не ответила. Маркиз определенно захватил власть над ее чувствами. «Ничего удивительного, — думала она, — что эти венецианцы все так на нем помешаны! Обаяние его не слабее моего собственного, да и пользоваться им он умеет не хуже меня самой… Ну что ж, тем сильнее будет наслаждение, когда я все-таки одержу победу!»

Добравшись до конца длинного коридора, по обеим сторонам которого у стен стояли сундуки и консоли драгоценных пород дерева и огромные зеркала, отражавшие дневной свет, Балетти остановился перед какой-то дверью, извлек из внутреннего кармана камзола ключ, вставил его в замочную скважину:

— Вас ожидает, сударыня, нечто куда более таинственное и чудесное, чем вы способны вообразить! — и, усмехнувшись, толкнул створку.

Они вошли в комнату, где занавеси были, видимо, так плотно задернуты, что даже и лучика света не просачивалось, и темень стояла такая, что казалось: сдвинься на дюйм, рухнешь, не поняв, куда ставишь ногу. Балетти, пропустив даму вперед, затворил за собой дверь, и в комнате воцарился непроглядный мрак. Персидский ковер на полу заглушал малейший шорох. Возле самого уха Эмма почувствовала горячее дыхание Балетти. Затем он пальцем отвел прядь ее волос ближе к затылку, и у Эммы заныла поясница, а сердце едва не выскочило из груди.

— Не двигайтесь, мадам! — Маркиз прошептал эти слова, помедлив рядом с ней и чувствуя, что женщина вся дрожит, но не испытывая, по-видимому, в связи с этим никаких угрызений совести.

Ох, отошел наконец!.. А она так и стояла — восхищенная и взбешенная разом: надо же так возбудиться. Только Мери когда-то имела над ней подобную власть, и даже вообразить невозможно было, что приведется испытать такое снова. А Балетти между тем передвигался по комнате так бесшумно, что не удавалось даже понять, с какой стороны он находится. И вдруг вспыхнул такой ослепительный свет, что Эмме пришлось зажмуриться. Под воздействием солнечных лучей, хлынувших из окон, на которых внезапно раздвинули тяжелые шторы, засиял установленный в центре комнаты на невысокой, черного мрамора стеле хрустальный череп, и мириады маленьких радуг, множившихся до бесконечности, заплясали по белым стенам…

Балетти чуть приглушил свет, задернув тюлевую занавеску на одном из окон, и Эмма смогла наконец всмотреться в это чудо. Больше того, подошла и протянула руку, чтобы его потрогать. Маркиз тут же оказался рядом — помешать, голос его прозвучал отнюдь уже не любезно, резко, почти грубо:

— Здесь, мадам де Мортфонтен, только смотрят!

— Господи, да чего вы боитесь? — возмутилась она.

— Неловкого движения. Будет жаль, если такую красоту уничтожит неуклюжая рука.

Она не стала спорить, хотя представить себе подобное было невозможно: при таких-то толстенных коврах! Ладно. Эмма смирилась, обошла кругом стелу, чтобы рассмотреть череп совсем вблизи. Что ж, мэтр Дюма описал его очень и очень точно. И что еще точно: смотришь на него, и постепенно душа успокаивается, и светлая-светлая безмятежность тобой овладевает… А прошли-то, наверное, всего лишь какие-то несчастные секунды. Да, да, да, из этой штуки явно исходит… что-то исходит… нечто неуловимое, однако дающее на удивление ясно почувствовать: здесь присутствует какая-то сила…

— Ну а теперь расскажите мне об этом предмете то, что знаете вы, но чего могу не знать я! — потребовал Балетти, уверенный, что Эмме де Мортфонтен известны ответы на вопросы, терзавшие его столько лет.

— Ничего, — солгала она, — ничего такого я не знаю. И всё, что сообщила о себе вашему батюшке в Париже, чистая правда. Именно дневник моей прапра… или кто она мне… пра-какой-то-бабушки Анны де Писсле навел меня на след и возбудил любопытство. Продайте мне его, маркиз! Сколько скажете, столько и заплачу. Сейчас я уже просто сгораю от желания — куда там все, что было прежде! — иметь его у себя и изучать.

— Я занимаюсь этим двадцать лет, сударыня, — ответил Балетти. — И могу утверждать, что разгадка тайны этого предмета зависит не от его созерцания. Единственный секрет, который он таит в себе, — его происхождение. Но как бы там ни было — присутствие его успокаивает, и я не хочу с ним расставаться.

— У всего есть цена! — настаивала Эмма. Она нарочно отвернулась, наконец, от хрустального черепа, чтобы взглянуть в глаза собеседнику. И повторила еще тверже: — У всего есть цена!