Эннекен де Шармон поверил, уступил и не проиграл.
Корк, разумеется, отъявленный мошенник и плут, к своим обязательствам относился куда более ответственно, чем большинство людей. Теперь излюбленная мишень Клемента Корка обратилась в его покровителя и защитника, следовательно, он должен был поискать другую. И новый его список возглавило, естественно, имя богатейшего венецианского судовладельца маркиза де Балетти. Корк стал пристально интересоваться делами последнего, присматривая за зиму, пока море было неспокойным и неудобным для плавания, самые интересные караваны из тех, что весной тронутся в путь. В прошлом году он тешился этим, ожидая, когда же маркиз де Балетти начнет осаждать жалобами господина Эннекена де Шармона.
Но Балетти так и не подал ни единой жалобы. А Корку донесли, будто его жертва на прямо поставленный вопрос о потерянных кораблях ответила с улыбкой: «Ах, что вы хотите! Всем надо жить… Если бы мир был устроен получше — богатые были бы не так богаты, а бедные не так бедны, то пираты проводили бы больше времени у своих очагов!» И всё…
Клемент Корк был хоть и не слишком образован, но умен. Реакция маркиза де Балетти сначала удивила его, потом позабавила — надо же быть таким простаком, — но в конце концов сильно заинтриговала. Либо этот тип богат настолько, что ему безразличны потери, от которых любой просто состоятельный человек свихнулся бы, либо он уже свихнутый и не соображает, что происходит, либо… И вот это предположение казалось Корку самым интересным: маркиз де Балетти вовсе не тот, за кого выдает себя.
В любом случае он заслуживает самого пристального внимания.
То, что Клементу Корку удалось узнать о маркизе, выходило так далеко за пределы доступного человеческому разуму, оказалось столь для него непостижимо и вызвало у него такой прилив уважения, что теперь он, день-деньской слоняясь у ворот, искал случая встретить хозяина палаццо…
34
— Тужьтесь, милочка… ну, ну, еще, еще немножко, да сделайте же усилие, тужьтесь!
— Вам бы так тужиться, чтоб вас! О-о! Черт, черт, черт! — ухала, кряхтела, надрывала глотку распростертая на постели Мери, у которой сейчас было только одно желание: растерзать эту проклятую повивальную бабку с ее кретинскими советами. Нависла тут, гадина, над ней и руками машет, что твоя ветряная мельница… Как будто способна помочь ей хоть чуточку легче задышать. Как будто достаточно обмахнуть веером мокрое от пота лицо Мери, чтобы стало не так больно, не так тяжко, ну пусть хотя бы злость немножко стихла…
Мери уже сто раз сказала ей, дуре: происходит что-то ненормальное, — нет, упрямится и понимать не хочет ни в какую!
Измученная, истерзанная разрывающей низ живота болью, роженица в конце концов резко поднялась, твердой рукой вцепилась в воротник акушерки и притянула к себе ее лицо — так, чтобы впиться бешеным взглядом запавших глаз в эту ненавистную морду. Несчастная идиотка, горло которой оказалось сдавлено, теперь только таращилась выпученными своими зенками, но даже вскрикнуть не могла.
— Слушай давай хорошенько! — приказала Мери. — Сейчас ты залезешь ко мне в живот и вытащишь оттуда ребенка. Позови кого-нибудь на помощь, раз ты сама ни к чему не пригодна, но клянусь всеми святыми и всеми чертями вместе взятыми: если через час я не смогу разродиться, первой в ад отправлюсь не я! Все усвоила?
Повивальная бабка попыталась кивнуть и выдавить из себя неуверенное «да».
Мери отпустила жертву, и та плюхнулась на пол, на колени, рыдая, кашляя и прочищая горло, чтобы вернуть себе возможность дышать.
— Помни: два раза я не повторяю! — пригрозила Мери, чтобы та начала шевелиться наконец.
Акушерка на четвереньках отползла от кровати, но только на пороге двери, массируя взмокшей ладонью горло, решилась выпрямиться во весь рост, тут же, впрочем, и исчезнув в неведомом направлении. Оставшись одна, Мери погладила свой нестерпимо болевший живот.
— Тихо-тихо, — прошептала она. — Посиди пока тихонечко, моя крошка, девочка моя, любовь моя, теперь уже недолго ждать осталось…
— Откуда ты знаешь, что у тебя там девочка? — усмехнулся Никлаус, который все это время томился под лестницей за полпинтой пива, но, увидев, как улепетывает со всех ног повивальная бабка, счел нужным подняться наверх.
— Знаю, и все, — ответила Мери. Лицо ее было искажено гримасой боли. — Вот увидишь. Точно — девочка.
— А что вообще происходит, любовь моя? — спросил он, усаживаясь в изголовье постели.