— А ну иди обратно в спальню и ложись!
— Это еще с чего?
Он снова закашлялся, пытался крикнуть что-то еще, но не смог, только хрипел.
Мери показалось, что кузену просто не хочется, чтобы она видела его таким — уж больно плохо он выглядел. Но внезапно почувствовав, как что-то липкое течет у нее под юбкой по внутренней поверхности бедер, тут же поняла все, что ему помешал сказать кашель. Повернулась, как смогла быстро, и услышала, карабкаясь наверх, как Таскай-Дробь, победив наконец приступ, но опираясь на стол обеими руками, ибо от слабости едва держался на ногах, прохрипел, напрягая голос насколько мог:
— Милия, Фрида! Быстро вскипятите воду! Мери вот-вот родит!
Раздался странный звук.
Мери замерла на лестнице, остановилась, обернулась. Ей почудилось, что у кузена лопнули, разорвались напрочь легкие.
У него открылось горловое кровотечение, алая кровь заливала скатерть на столе, девушки суетились вокруг, выбегали на кухню, прибегали назад, а сама Мери истошно орала, призывая мужа, который был где-то на заднем дворе. Домой, домой! Но у Никлауса уже не хватило времени прийти на помощь. Да и никто бы не успел. На мгновение взгляды Мери и умирающего встретились. Глаза Мери, наполненные слезами и болью от первых схваток. Глаза хирурга-цирюльника — сожалеющие, сострадающие. Подбежал Никлаус, и кузен упал ему на руки, хватая ртом воздух и не находя, не находя, не находя никакого средства, чтобы воссоединить обрывки легких…
Жизнь и смерть встретились, пересеклись.
Несколько часов спустя в таверне, облекшейся в траур, появился на свет Никлаус Ольгерсен Младший. И Мери, измученная, едва дышащая, все спрашивала себя, какую судьбу уготовило ее мальчику это зловещее совпадение…
— Таскай-Дробь оставил завещание в мою пользу, — объявил Никлаус спустя восемь дней после похорон. Ольгерсен продолжал называть покойного кузена фронтовой кличкой, подчеркивая, видимо, тем самым, что армейское братство крепче кровной связи.
Слишком еще слабая, вся изодранная внизу головастым, здоровенным младенцем, распухшая от отеков Мери не смогла присутствовать на погребении. По совету повивальной бабки, появившейся тогда в таверне вместе со священником, она лежала в постели, ожидая, когда заживут раны, и приподнималась ненадолго, только когда пора было давать грудь малышу.
Никаких ощущений, кроме тяжести во всем теле, сплошных недомоганий везде, где можно и нельзя, она не испытывала.
— Да ты что ж, совсем даже и не счастлива? — Никлаус, пытаясь замаскировать горечь шуткой, поцеловал жену в лоб.
— Сил не хватает на счастье! — хмуро ответила та.
— Ага, а чтобы жаловаться и ныть — хватает! Я-то опасался, ты совсем одуреешь при виде этакого херувимчика, ан нет, не одурела, и теперь я вполне спокоен.
Мери вместо ответа схватила оловянный стакан с водой, стоявший у ее изголовья, и в ярости метнула его так, чтобы выплеснуть содержимое прямо в лицо насмешнику. Тот, смеясь, успел увернуться и выскочить за порог как раз в ту минуту, как стакан, пролетев через всю комнату, расплющился о стену и шлепнулся на пол, после чего довольный супруг резвым шагом направил стопы в контору отца, который зачем-то просил его прийти.
— Не надумал ли ты извиниться? — не теряя времени на предисловия, взял быка за рога папаша, едва за Никлаусом захлопнулась дверь.
— Вовсе нет! — так же быстро ответил достойный потомок. — Зато у меня есть сын, и ради него я предпочел бы жить с вами в мире и согласии.
Семья виделась на похоронах кузена и компаньона Никлауса. Но если мать воспользовалась случаем, чтобы обнять сына и расспросить о здоровье Мери, то отец держался на расстоянии и напускал на себя важный вид. Никлаус, впрочем, игру принял и сблизиться не старался.