Над «Тремя подковами», отчаянно обезлюдевшими, садилось солнце, поджигая последними лучами небесную лазурь, облака потихоньку рассеялись… Однако внутри, по мере того как Мери спускалась с лестницы, сгущались грозовые тучи. Крик ее был слышен по всему дому:

— Никлаус, где ты? Ну-ка давай сюда быстро: сейчас от тебя мокрое место останется! — Она обернулась к появившейся на верху лестницы женщине, сильно удивленной воплями трактирщицы: — А вам я советую вообще убраться отсюда!

Просить себя дважды та не заставила.

Мери толкнула дверь кухни.

— Где этот сукин сын, мой муженек? — буркнула она, обращаясь к Фриде, перебиравшей овощи к ужину.

— В подвал спустился, — поспешила ответить девушка.

Фрида не решилась спросить хозяйку, почему у нее, обладавшей таким милым и веселым нравом, вдруг настолько резко испортился характер, откуда такая дикая вспышка гнева. А Мери вихрем помчалась через общую залу, где, как положено, уже были накрыты столы, и застала Никлауса, с трудом одолевавшего ступеньки, ведущие наверх из погреба. В каждой руке у него было по кувшинчику, он негромко напевал. Подняв глаза на супругу, Никлаус улыбнулся ей:

— Мери, моя Мери…

Поднявшись повыше — так, что ему стало видно выражение ее лица, Никлаус сразу смекнул, что ей все известно, и ожидал криков, воплей, чего угодно, но уж точно не кулака, который расквасил ему нос, заставил потерять равновесие, выронить оба кувшинчика и оказаться залитым вином. Сюда уже бежали Милия и Фрида, привлеченные шумом и подгоняемые любопытством. Кровь, которая заструилась из носа Никлауса, отнюдь не утихомирила Мери.

— Ах ты скотина, ах ты мерзавец! Бандит, разбойник! Сволочь! — орала она. — Полтора-два годика, да? Полтора-два годика? И как только я могла быть такой дурой, чтобы тебе поверить? Да тебя надо просто прикончить к чертовой матери, я сама тебя убью, прямо сейчас, гада такого! Будешь знать, как лапшу мне на уши вешать! Сейчас зенки-то выцарапаю! — Ее уже несло так, что не остановить, она плохо понимала, что кричит, и снова лезла к мужу с кулаками.

Но не тут-то было. Никлаус уже собрался с силами и бить себя больше не дал. В конце концов, надо же соблюдать приличия перед слугами. Высокий, могучий, по-прежнему гибкий, несмотря на нехватку движения в последнее время, он перехватил ее руки и развернул жену спиной к себе, чтобы себя обезопасить.

— А ну-ка успокойся, — повелел муж, скрещивая ей руки на груди, еще раздутой молоком. — Ну-ка говори, какого черта ты на меня так набросилась!

— Успокойся?! — завизжала Мери. — Ничего себе предложение: успокойся! Это как же мне успокоиться, если я опять по твоей милости брюхата?!

Девушки-служанки недоуменно переглянулись. Им и в голову не могло прийти, что такая приятная новость способна вызвать столь сильный гнев.

— А вы обе, — обрушилась на них Мери, — марш на кухню! Там вам найдется что делать, и незачем соваться, куда не звали!

Никлаус подтвердил приказ жены кивком, руки были заняты: Мери продолжала вырываться.

Девушки убежали, тихонько фыркая и хихикая.

На пике ярости Мери вдруг почувствовала неудержимое желание расплакаться. Ей не нужны были свидетели! Хватит на сегодня спектаклей. К тому же еще Никлаус сжал ее, как клещами, — больно! Но вот он уже начинает ее утешать, одновременно пытаясь втягивать внутрь кровь, все еще текущую из ноздрей.