Возвращение домой в Гвинею

Опыт смерти и стремление к разным формам сопротивления были связаны с широко распространенными на Западе Африки верованиями. С начала XVIII столетия до отмены рабства большинство пленников полагало, что после смерти они вернутся на родину. Это позволило им «встречать свою судьбу с силой духа и истинным безразличием». Такие верования были особеняо распространены среди народов залива Биафра, но они также встречались среди жителей Сенегамбии, Наветренного Берега и Золотого Берега. Они сохранялись еще долго после плавания по Среднему пути. В Северной Америке и Вест-Индии люди африканского происхождения часто выражали радость, даже экстаз во время похорон, потому что покойный «вернулся домой в Гвинею» [456].

Когда в начале XVIII в. безымянный очевидец писал об умерших на корабле невольниках, он заметил, что «они верят, что после смерти вернутся в свою страну, что заставляло некоторых из них отказываться от пищи. Для многих это был способ возвратиться домой». Женщина из Старого Калабара, которая в 1760-х гг. довела себя голодовкой до гибели на борту работоргового судна, сказала другим невольницам перед тем, как умереть, что «она уходит к своим друзьям». В конце столетия Джозеф Хоукинс писал, что после смерти народы ибау «должны возвратиться в их собственную страну и остаться там навсегда свободными от забот и боли». Аболиционисты знали о вере в переселение душ, как объяснял Томас Кларксон: «По мнению африканцев, только смерть должна освободить их из рук угнетателей, и после того, как они умрут, они немедленно окажутся на родных равнинах, где снова будут жить вместе с родными в спокойствии и радости. И так сильно на них влияют эти представления, что они часто доводят их до крайности, когда они решают поставить точку в своей жизни. «Когда кто-то умер, другие африканцы говорят, что «он ушел в свою счастливую страну» [457].

Очевидец-европеец, который разговаривал с различными пленниками на борту судна, отметил, что «многие считали, что они окажутся в своей стране в своем же теле». Некоторые думали, что они возвратятся к прежней жизни, даже в свое «старое жилье». Другие (которых он назвал «более умными» африканцами) полагали, что они найдут себя на «обширной земле, о которой при жизни ничего не могли знать». В «африканском раю» они будут наслаждаться радостями и роскошью жизни и не иметь никаких забот. Рабы, исповедующие ислам, повторяли «закон... который знают все истинные мусульмане!». Но у них, судя по всему, бытовали разные мнения о том, кто будет сопровождать их в загробной жизни, «будут ли они жить со своими старыми женами» или возьмут «девственниц». По словам автора, который собирал эти сведения, антропологический вывод был следующим: «Их мнение по этому вопросу, нужно признать, является столь темным и непонятным, равно как и недостаточным, что не заслуживает нашего внимания» [458].

Работорговцы и капитаны судов этому всячески препятствовали и уделяли вере в ее теории и практике большое внимание. Они не только ставили сети, чтобы предотвратить самоубийства, и применяли инструменты принудительного кормления, но также обратились к особым средствам террора. Так как африканцы верили, что они возвратятся на родину в собственных телах, капитаны специально совершали надругание над трупами в профилактических мерах воздействия на остальных. Один капитан собрал невольников на главной палубе, чтобы все увидели, как плотник отрубил голову рабу, чье тело потом выбросили за борт, после чего «сообщил им, что, если они хотят вернуться в свою страну, им придется сделать это безголовыми». Он повторил ужасный ритуал со всеми приговоренными. То же делал капитан Уильям Снелгрейв. Обезглавив человека за то, что он возглавил восстание, капитан объяснил: «Мне пришлось так поступить, чтобы наши негры поняли, что, если они последуют такому примеру, будут наказаны таким же образом. Ведь большинство африканцев полагают, что, если их предадут смерти, но не расчленят, они смогут вернуться в свою страну, после того как их выбросят за борт». Хью Крау знал, что эти верования часто «обезоруживали мятежников». Ко многим ролям, которые играл капитан невольничьего судна в расцветающей капиталистической экономике Атлантики, нужно добавить еще одну: террорист [459].

Понятие «вернуться домой в Гвинею» также предполагает, что целью восстания был не всегда захват судна. Во многих случаях истинной целью было коллективное самоубийство, как объяснил Томас Кларксон: пленники часто «решают поднять мятеж, надеясь таким образом встретить желанную смерть и рассчитывая в то же время забрать с собой несколько жизней своих угнетателей». Учитывая такое объяснение, нужно считать успешными (с точки зрения тех, кто их поднимал) гораздо большее число восстаний. Смерть и загробное возвращение полностью избавляли мятежников от неволи, рабства и изгнания [460].

Связи

Порабощение разрушало структуры родства и влияло на жизнь всех, кто был вынужден находиться на борту работоргового судна. Несмотря на то что эта сила глубоко подрывала все связи и приводила к дезориентации, невольники не оставались пассивными. Они делали все возможное, чтобы сохранить свои родственные связи, и, что важно, они старались создать новые — на корабле или в караванах, факториях и крепостях на пути к судну. Олауа Эквиано стремился установить отношения со своими «соотечественниками», это слово могло обозначать как людей его народа игбо, так и всех африканцев, с которыми он делил судно. То, что антропологи называют «вымышленным родством», было фактически бесконечно повторяемым рядом миниатюрных взаимоподдерживающих социальных групп, которые формировались на нижней палубе или в трюме работоргового корабля. Эти «родственники» называли себя «товарищами или друзьями по плаванию».

Во-первых, на корабле существовали реальные родственные связи. Мужья и жены, родители и дети, родные братья, члены семей и их многочисленные родственники часто оказывались на одном судне, как об этом писали многие историки. Это происходило из-за способов и методов первичного порабощения в Африке. В результате «большого грабежа» и поджога домов в деревнях посреди ночи целые семьи и кланы, а иногда даже племена были схвачены, ограблены, отведены на побережье и проданы все вместе как «военнопленные». Как писал Джон Торнтон, «корабль мог быть заполнен не только людьми одной культуры, но и людьми, которые выросли вместе» [461].

Кроме того, невольники могли встретить потерянных родных на борту работоргового корабля. Мужчина из племени игбо — embrenche, — «принадлежащий к высшему классу» (как отец Эквиано), встретил на палубе судна женщину с такими же, как у него, «чертами лица и цветом кожи» — свою сестру. Эти двое «стояли в тишине и изумлении» и смотрели друг на друга с самой большой любовью, а «потом бросились в объятия друг другу». «Чрезвычайно умную и развитую» пятнадцатилетнюю девочку доставили на борт судна с другого корабля, где она обнаружила свою восьмилетнюю сестру, «девочку с похожими на нее чертами лица», которая на три месяца позже старшей сестры попала в неволю. «Они обняли друг друга». На кораблях часто «встречались родственники — братья и сестры, жены и мужья и др.». Но из-за того, что мужчины и женщины были разделены, семьям было нелегко поддерживать друг друга. Связь между мужьями и женами, например, «поддерживали мальчишки, которые могли бегать свободно по нижней палубе» [462].

Сохранившиеся документы не позволяют нам рассмотреть этот процесс подробно, но постепенно понятие родства стало расширяться от простых семейных связей к новым отношениям «товарищей по плаванию», возникавшим в трюмах среди друзей и соотечественников. Основой этого процесса была общность многих западноафриканских культур, как объяснял Джон Мэттьюс: «Люди народа Сьерра-Леоне обладали необычайной “легкостью”, с которой они могли устанавливать новые связи». Капитан Джеймс Боуэн описал, как проходил этот процесс среди невольников. На его судне среди африканцев «формировались разные отношения». Это не были, как он ясно дал понять, традиционные семейные связи, но нечто новое. Эти люди «обнаружили тягу друг к другу, чтобы быть все время вместе, делить одну пищу и спать на одной доске во время плавания». Таким образом, в трюме их объединяло как насилие, террор, ужасные условия, так и общность действий, сопротивление и, наконец, возможность выживания на нижней палубе невольничьего корабля. Они строили «новые связи»: они становились «товарищами по плаванию» [463].

Доктор Томас Уинтерботтом объяснил значение этого понятия. Он работал врачом в колонии Сьерра-Леоне в начале 1790-х и наблюдал связь между родством в Африке, взаимоотношениями на борту судна и в Новом Свете. Он отмечал, что в определенные периоды слово «папа» или «отец» стало обращением к любому мужчине в качестве уважения, а слово «мама» или «мать» добавляли к именам многих женщин. Такое, как он отметил, «встречалось и среди рабов в Вест-Индии». Томас Уинтерботтом проследил, как судно способствовало установлению этих связей: «Достойно замечания, что те несчастные люди, которые приплыли в Вест-Индию на одном судне, с тех пор сохраняют друг к другу сильную и нежную привязанность: для них термин “товарищ по плаванию” почти эквивалентен понятию “брат” или “сестра”, так что между ними практически никогда не возникает брачных отношений». Это явление преобладало по всей Атлантике: в голландских колониях те, кто приплыл на одном судне, назвали друг друга sibbi или sippi. В португальской Бразилии словом для мореходного родства было malungo. Среди креолов французских Кариб — bailment. В Вирджинии до Барбадоса и Ямайки это были «товарищи по плаванию». Такое родство было шире обычного, и плывшие вместе на судне позже учили детей называть своих товарищей по плаванию «дядей» или «тетей». Говоря о социальных отношениях на борту судна во время Среднего пути, моряк Уильям Баттерворт отмечал, что «многое менялось за несколько недель плавания» [464].

Доказательство таких изменений проявлялось в крайнем беспокойстве и расстройстве, когда товарищей по плаванию разлучали во время продажи в конце рейса. Частью эти переживания отражали страх перед неизвестным, которое ожидало их на плантациях, но многие люди действительно теряли связи, прошедшие проверку мучениями и отчаянной надеждой на борту судна. На слушаниях в палате общин по поводу работорговли между 1788 и 1792 г. врачу Александру Фальконбриджу и моряку Генри Эллисону задавали один и тот же вопрос: «Вы видели горе невольников, когда их продавали в Вест-Индии?» Они подтвердили, что да, «им было трудно расставаться друг с другом». Фальконбридж засвидетельствовал четыре таких случая, в то время как чаще плававший Эллисон свидетельствовал о десяти таких случаях. Так было продано больше четырех тысяч африканцев. Они говорили не только о формальных семьях, которых было меньше; скорее они делали вывод о невольниках, которым «было жалко, что их разделяли друг от друга» [465].

Другие очевидцы подтвердили глубину таких наблюдений. Доктор Томас Троттер писал, что люди на его судне «жить не могли без своих друзей по несчастью, когда их разделяли». Он добавлял, что «иногда продавали отдельно мужей и жен», но было «много других степеней родства» — другими словами, от простой семьи до расширенной, к взаимоподдержке между соседями по деревне, соотечественниками, новыми товарищами по плаванию. Капитан Боуэн попытался удержать для продажи целиком всю группу «связанных кровным родством или новыми отношениями», но потерпел неудачу. С «воплем и плачем» их разделяли, и, как понял капитан, они уже никогда не встретятся снова. Однажды, когда судно встало на якорь в Чарлстоне в Южной Каролине в 1804 г., продали по отдельности трех девушек «из одной страны». Это вызвало «страшную тоску» у одной из них, она «была переполнена ужасом и тревогой из-за того, что ее отделяли от двух подруг». Они, в свою очередь, «смотрели на нее печально. Наконец они бросились в объятия друг другу и стали жалобно причитать, они рыдали, кричали и орошали друт друга слезами». Наконец их разлучили, после чего одна из девушек сняла с себя «нитку бус с амулетом, поцеловала его и повесила на шею подруги» [466].

Другой пример корабельного сообщества отражен в комментариях капитана Томаса Кинга, ветерана девяти гвинейских рейсов между 1766 и 1780 гг. Капитан Кинг рассказал о случаях, когда среди невольников на борту оказывались «религиозные деятели» определенных групп, которые подбивали их на восстание. Эти духовные лидеры побуждали других «совершить попытку бунта, чтобы вернуть судно к берегу и создать там небольшую общину». Таким образом, корабль формировал новый вид сообщества, который зародился в момент доставки первых африканских Адама и Евы на работорговый корабль и развивался впоследствии на плантациях, в церковных общинах и в городских сообществах. В результате алхимических реакций под воздействием силы сопротивления привычные связи переродились в новые узы родства. Таинственным образом работорговый корабль стал местом творческого сопротивления для тех, кто выяснил, что все они теперь стали «черными людьми». С ошеломительной силой из сообщества людей, вместе переживших страдания на борту работоргового судна, возникли дерзкие, жизнеутверждающие афроамериканская и панафриканская культуры [467].

Глава десятая

Долгий рейсработоргового судна «Брукс»