Очень поучительно рассматривать текст и изображение корабля «Брукс» рядом с матросскими рассказами, потому что изображение в мрачных деталях подтверждает ту информацию, которую Кларксон собрал по поручению Лондонского комитета в июне 1787 г. Матрос за матросом рассказывали ему о жизни на разных палубах — в трюме, на нижней и на главной палубах; о том, как рабы-мужчины были скованы цепью вместе; как невольников запихивали в трюм; как они питались, как их охраняли и заставляли «танцевать» вместо упражнений; как они болели и сколь высока была смертность среди моряков и невольников. Матросы объяснили Кларксону, что работорговля не была «яслями» для моряков, как настаивали защитники работорговли, а скорее была для них кладбищем. Главное, что надо отметить, что почти каждый отдельный факт, описанный в тексте рядом с изображением «Брукса», подтверждался беседами Кларксона, которые были записаны до того, как было задумано и осуществлено издание этой гравюры [496].
Жестокая ирония состояла в том, что именно моряк стал объектом симпатий в растущем движении аболиционистов. Хотя сами матросы совершали много ужасного в этой торговле. Безусловно, Кларксон и члены Лондонского комитета подчеркивали тяжелое положение «бедных африканцев», но они не собирали историй их жизни на работорговом корабле во время Среднего пути, что было легко сделать в Лондоне, Ливерпуле и Бристоле. Опыт рабов был, в конце концов, самой глубокой историей (буквально из трюма). Олауда Эквиано хорошо понял исключительность и потребность в африканском голосе, когда он издал автобиографию «Рассказ о жизни Олауда Эквиано, или Густавуса Вассы, африканца» (1789). Подчеркивая мрачную судьбу моряков, Кларксон и его сторонники считали, что британское правительство и общественность ответят на обвинение в расизме и национализме. Однако это была опасная ставка, поскольку рассказы простых моряков не оставались без классовых насмешек. Когда моряк Исаак Паркер предстал перед палатой общин в марте 1790 г., «весь комитет надрывался от смеха». Защитники работорговли насмехались над Уильямом Уилберфорсом, лидером аболиционистов в парламенте: «Может быть, вы приведете еще уборщиков и палубных чистильщиков против наших адмиралов и людей чести? Убирайтесь с такими свидетелями!»
Паркер отвечал бесстрашно, просто и кратко, он рассказал о телесных наказаниях, о пытках, о смерти ребенка-невольника от рук капитана Томаса Маршалла, когда малыш отказывался от еды на борту его судна в 1764 г. Как и многие другие моряки, Паркер говорил правду, его подробный, конкретный рассказ проклинал работорговлю способами, которые никогда, возможно, не применялись в абстрактных моральных обвинениях [497].
Томас Кларксон, молодой и немного наивный представитель среднего класса, ставший кембриджским проповедником, столкнулся лицом к лицу с классовой борьбой, которая бушевала на судах и в работорговых портах вдоль побережья. Он бесстрашно встал на сторону моряков. Таким образом, он получил от матросов сведения, которые стали неоценимыми для движения аболиционистов. Он нашел дезертиров, калек, мятежников, уволенных, короче говоря диссидентов, которые знали работорговлю изнутри и могли рассказать о ней пугающую правду. Он использовал эти истории, чтобы превратить работорговлю из абстрактного и отдаленного понятия в нечто конкретное, живое и непосредственное. «Брукс» стал, таким образом, победой для последователей кларксоновской радикальной журналистики на всем побережье. С большим и далеко идущим агитационным эффектом он привнес в движение то, что называл «первоклассными морскими знаниями». Это было основополагающее достижение [498].
«Брукс» во время дебатов
Противники и сторонники работорговли вели разъяренные дебаты в период между 1788 и 1792 г., в которых работорговое судно вообще и «Брукс» в частности играли основную роль. Работа Кларксона среди матросов сделала возможным новый виток знаний — пролетарский опыт и превращение одного вида знания в другие. Он организовывал встречи моряков с членами парламента, которые проводили исследование работорговли, и затем со столичной читающей публикой, жаждущей информации об ужасных вещах, которые по большей части случались вне берегов их собственного опыта. Публикуя рассказы моряков, Кларксон позволил им появиться в новых устных и печатных формах: в речах (Уильям Уилберфорс), лекциях (Сэмюэл Тейлор Кольридж), стихах (Роберт Саути, Ханна Мор), проповедях (Джозеф Пристли), иллюстрациях (Исаак Кришанк), в свидетельствах, статистических подсчетах, статьях, брошюрах и книгах, появлявшихся по всей Атлантике. Образ и реальность невольничьего корабля, как и почти все аспекты исследований Кларксона, были широко распространены. Гравюра «Брукс» переиздавалась и циркулировала в тысячах копий по Парижу, Эдинбургу, Глазго. Через Атлантику она попала в Филадельфию, Нью-Йорк и Чарльстон, Ньюпорт и Род-Айленд, где газеты сообщали о том, что можно купить «гравюру о страданиях наших ближних на невольничьем судне». «Брукс» стал центральным изображением этого периода, гравюра висела в общественных местах во время требования подписать ходатайства об отмене рабства в домах и тавернах по всей Атлантике [499].
Уильям Уилберфорс сочинил незабываемую фразу, когда он увидел это изображение: «Так много страданий в таком маленьком помещении — это больше, чем когда-либо представлялось человеческому воображению». Эти слова свидетельствовали о стратегическом выборе тем и задач. Один за другим аболиционисты разносили молву об ужасах работоргового судна — избиениях, случаях жестокости, тирании капитана, болезнях и смертях, короче говоря, обо всем том, что описал Кларксон в беседах с матросами. Работорговля могла сохраняться так долго, потому что она велась далеко за пределами метрополии. Теперь ее противники были полны решимости показать ее зловонную, жестокую реальность так, чтобы об этом узнали все в Европе [500].
Те, кто пытался отразить нападение, например делегаты из Ливерпуля, на парламентских слушаниях бессовестно рисовали невольничий корабль как безопасный, современный, гигиеничный вид транспорта. Роберт Норрис, сначала капитан, а потом работорговец, объяснял совету и парламентскому комитету, что для невольников выстроены чистые помещения (вычищенные благовониями и известью); у них хорошая пища, много музыки, пения и танцев; у них есть даже предметы роскоши: табак, бренди, а для женщин — бусины. Пленники спали на «чистых настилах», которые были гораздо полезнее, чем «кровати или гамаки». Капитан Норрис даже выбросил свой матрац, чтобы спать на таком же жестком настиле! Теснота не была проблемой, потому что невольники «лежат друг рядом с другом по собственной воле». Они фактически сами предпочитали находиться «в толчее». Над головами у них была «просторная решетка» и «целый ряд окон повсюду со всех сторон судна, что давало свободную циркуляцию свежего воздуха». Норрис таким образом защищал работорговое судно, но его описания рядом с ужасными свидетельствами аболиционистов казались абсурдными. Приглашая Уилберфорса отказаться от насмешек в известной речи от 12 мая 1789 г., где он издевался над ароматизированными помещениями, прекрасной пищей и судовыми развлечениями, Норрис изображал корабль «как место для удовольствий и развлечений». Разве африканцы не «радовались своему заключению»? [501]
Сторонники торговли проигрывали спор о невольничьем корабле, и они это знали. Это стало тем яснее, чем чаще стало произноситься слово «милосердие». Покупка рабов была фактически гуманитарным актом, потому что те, кого не купят, будут убиты дикими африканскими каперами. Английские работорговцы, оказывается, спасали жизни! Еще более красноречивым признаком стало стратегическое отступление. Оказавшись перед бранью, бесконечным повторением свидетельств ужасов работоргового судна, защитники рабства согласились, что на судах имели место некоторые «злоупотребления», и пытались не допустить полной отмены работорговли. Они быстро возвращались к своему главному экономическому аргументу: у торговли людьми могли быть свои прискорбные аспекты, но работорговля, как и весь комплекс рабства на Атлантике, поддерживала национальные и имперские экономические интересы Великобритании. Африканская торговля была существенной частью всей торговли, промышленности и занятости, объясняли торговцы, промышленники и рабочие Ливерпуля, Бристоля, Лондона и Манчестера в их петициях. Если нарушить эту торговлю, это будет на руку Франции, главному сопернику Англии. Во время дебатов для сторонников работорговли самой эффективной возможностью отклонить нападки аболиционистов было сменить предмет спора [502].
Изображения работоргового судна вообще и «Брукса» в частности постоянно фигурировали в парламентских дебатах. Сэр Вильям Долбен, умеренный член парламента, который представлял Оксфордский университет, поднялся на борт работоргового судна, стоявшего на якоре на Темзе, и это изменило его жизнь. Внезапно испытав судьбу «бедных, несчастных невольников», которые находились в переполненном помещении, он заставил компанию уменьшить эту давку. Когда обычно красноречивый лорд Чарльз Джеймс обратился к палате общин в апреле 1791 г., он остановился в безмолвии перед описанием Среднего пути, отослав своих товарищей — членов парламента «к гравюре, изображавшей невольничий корабль; там глаз мог бы увидеть то, что невозможно описать словами». Вскоре после этого лорд Виндхем пытался выразить страдания, которые порождает эта торговля: «Помещения невольничьего судна не оставляют ни слов, ни аргументов для спора» [503].
«Брукс» оказывал влияние и на революционный Париж, где Кларксон провел шесть месяцев в 1789 г., везде распространяя это изображение. Он сообщил, что после того, как епископ Шартрский увидел изображение работоргового судна, он объявил, что «нет ничего более дикого». Когда архиепископ Экс-ан-Прованса увидел это изображение, он «был столь поражен ужасом, что едва мог говорить». Граф Мирабо, великий оратор Французской революции, был очарован изображением и немедленно вызвал резчика по дереву, чтобы сделать модель «из маленьких деревянных мужчин и женщин, которые были раскрашены в черный цвет, чтобы представить рабов, находящихся в помещениях». Он держал трехфутовую миниатюру в своей столовой и планировал использовать ее в речи против работорговли в Национальном собрании. Когда король Людовик XVI попросил генерального банкира и государственного министра Жака Неккера принести ему материалы, чтобы он мог узнать о неожиданно жестокой торговле человеческой плотью, советник принес брошюру Кларксона «О нецелесообразности работорговли» и «изделия, произведенные африканцами», но отказался показать королю план работоргового судна. Он подумал, «что это подействует на Его Величество слишком сильно, а он тогда был нездоров» [504].
Во время широких общественных дебатов радикалы-аболиционисты не довольствовались простым изображением страданий порабощенных африканцев; они подробно представили индивидуальные и коллективные акты борьбы против условий, с которыми они столкнулись на работорговых судах. Они защищали право рабов поднимать бунт, чтобы вернуть украденную у них «свободу». Кларксон пошел дальше, он защищал революцию на Гаити, утверждая, что освободившиеся там рабы «пытались доказать свои неизменные права человека». Перспектива и действительность восстания проявились в тексте, который сопровождал изображение «Брукса»: Плимут, Филадельфия и Нью-Йорк в своих изображениях этого корабля упоминали об этом один раз, в лондонской версии об этом было сказано дважды. Аболиционисты изменили свою визуальную пропаганду, чтобы включить изображение восстания рабов на море. Возможно, иллюстрация, озаглавленная «Представление восстания на борту невольничьего судна», которая появилась в работе Карла Бернарда Уодстрома «Рассуждения о колонизации, особенно на западном побережье Африки... в 2 частях» (1794) (на ней была изображена команда, стреляющая из-за баррикады в непослушных рабов), была впоследствии добавлена к уже известному варианту изображения «Брукса»? [505]
Новые дебаты
Роль «Брукса» расширилась, когда возникла новая драма с другим кораблем, и она стала центром национальных дебатов в Вестминстере в 1790 г. Парламентские слушания вели доктор Томас Троттер и капитан Клемент Нобл, которые плавали на «Бруксе» в 1783-1784 гг. Доктор был молодым врачом Королевского флота, который был демобилизован после американской войны, после чего нанялся на работорговый корабль. Он был в ужасе от своего опыта и теперь выступал против работорговли [506]. Капитан совершил девять рейсов в Африку, два как помощник и семь как капитан. Четыре последних рейса он плавал на «Бруксе» до того, как план и изображение судна были опубликованы. Он разбогател и стал судовладельцем и работорговцем. Он был верным защитником этой торговли [507].
Словно для того, чтобы усилить описание «Брукса», Троттер объяснил комитету, что условия на нижних палубах ужасны. Невольников заковывали, любого нарушителя ждала встреча с «кошкой». В результате масса людей была «упакована» так тесно, что Троттер, который спускался туда ежедневно, не мог «идти среди них, на кого-нибудь не наступив». Кроме того, в тесном помещении невольники задыхались и жили в «страхе удушья». Некоторые, он полагал, от этого и умерли. Троттер также рассказал о «танцах» на «Бруксе». Невольникам, закованным в кандалы, «приказали вставать и делать те движения, какие они могут». Те, кто сопротивлялся, «были вынуждены двигаться из-за ударов “кошки”», но многие продолжали сопротивляться и «отказывались делать это, даже под угрозой серьезного наказания» [508].
Расследование продолжил допрос капитана Нобла. Один человек, который видел изображение корабля на гравюре, спросил о том, сколько места приходилось на одного раба. Нобл ответил: «Я не знаю, я никогда не измерял это и не делал никаких вычислений их помещений; у них всегда было место, чтобы лечь, и на корабле было три таких помещения, где они лежали друг рядом с другом; они всегда так делают, даже если помещение наполовину пустое». Условия на нижней палубе, как он свидетельствовал, были хорошими, и он об этом знал, потому что, как он сказал, в отличие от некоторых капитанов заходил туда часто. Он признал, что некоторые из рабов огорчались, когда они попадали на корабль, «но они скоро переставали грустить и находились вообще в очень хорошем настроении все то время, пока были на борту». В отличие от Троттера, он добавил, что рабы-мужчины «очень любили танцы». Некоторые казались не в духе, и, возможно, помощнику приходилось «убеждать танцевать». Если убеждение не имело успеха, «им было позволено делать то, что им нравится» [509].
Рассказывая о злоупотреблениях капитана властью, Троттер заявил, что матросы, как и африканские пленники, угнетались тираном, «характер которого был совершенно благоприятен для торговли». Троттер однажды слышал, как капитан хвастался перед группой других капитанов наказанием, которое он придумал для моряков на предыдущем рейсе. Он вез дюжину маленьких экзотических африканских птиц, чтобы продать их в Вест-Индии. Все они погибли, и он начал подозревать, что птиц убил черный матрос из Филадельфии. Капитан приказал, чтобы этого человека отстегали и затем приковали цепью на двенадцать дней к одной из мачт и чтобы ему давали есть по одной из этих крошечных умерших птиц на каждый день (размер этих птиц был между воробьем и дроздом). Эти слова Нобл сопровождал выражением «триумфа и удовлетворения». Когда он закончил, капитаны «приветствовали его изобретение нового наказания». Троттер был потрясен таким «экстравагантным варварством». Он добавил, что несколько матросов на его собственном рейсе были «нещадно пороты» и что плохое обращение Нобла чуть не вызвало мятеж [510].
Капитан Нобл отвечал, представляя себя разумным и гуманным человеком, который управлял счастливым судном. Он хорошо обращался с моряками и рабами и поэтому добился минимальной смертности. На рейсе с Троттером он потерял только трех моряков, из них один умер от оспы, другой утонул, и последний умер «естественной смертью». Он потерял пятьдесят восемь рабов и обвинял в этом доктора Троттера, который, по его мнению, был «очень невнимателен к своим обязанностям» и «тратил слишком много времени на одевание». (Был ли Троттер денди?) Нобл утверждал, что ни один его раб не умирал из-за «плохого обращения». Он вспоминал, что наказал матроса «за то, что он оскорблял рабов и был очень дерзок по отношению ко мне; я думаю, что это был единственный раз, когда кого-то из моряков выпороли в этом плавании». Да, он был таким хорошим и добрым хозяином, что его матросы всегда хотели плыть с ним снова. «Я не помню случая, чтобы было наоборот», — уверенно заявил он [511]..
К несчастью для капитана Нобла, отчеты об осмотре «Брукса» соответствуют рассказу Троттера об отношениях команды к капитану, так как только 13 из 162 человек нанялись снова на следующий рейс, и большинство из них были помощники (у которых был особый стимул), члены семьи или ученики, у которых не было никакого выбора. Можно сказать, что капитана перед парламентским комитетом подвела память, но будет более точно сказать, что он солгал [512].
Вслед за изображениями «Брукса» Троттер вернул безликих, лежащих на спине пленников к жизни своим ярким свидетельством. Как и Кларксон, он доводил устную историю до парламентского комитета. Он говорил с мужчинами, женщинами и детьми, которые были на борту, — с кем-то на английском языке, с некоторыми на языке жестов («жестов и движений», как он сам назвал это) и с некоторыми через переводчиков. Он объяснил: «Было только несколько рабов, о ком я не смог узнать, как именно они попали в неволю». Троттер отметил две главные этнические группы на борту «Брукса», которые имели длинную историю антагонизма в Африке: прибрежные фанти и те, которых он назвал «данко», кто жил фактически внутри страны чамбра (словом «данко» фанти обозначали «глупцов»). В отличие от капитана Нобла, который убеждал черных торговцев «доставить ему рабов любым образом», он никогда не сомневался в их праве на продажу этих людей и никогда не спрашивал, как эти люди стали рабами. Троттер спросил, как они попали на судно, и обнаружил, что их ложно называли «военнопленными». Он также узнал, что разлука с семьей и домом приводила людей в отчаяние. По вечерам Троттер часто слышал, что рабы издавали «воющий печальный стон как выражение крайней степени мучения». Он спросил женщину, которая служила переводчиком, в чем было дело. Она ответила, что такой плач означал, что люди просыпались от мечты вернуться домой и понимали, что они находятся в трюме на борту ужасного судна [513].