За два года до того, как он опубликовал эту «заключительную часть критики», он написал статью «О применении телеологических принципов в философии», которая вышла в Der Deutsche Merkur в январе и феврале 1788 года. Причиной для написания статьи стала критика двух его работ, «Определение понятия человеческой расы» и «Предполагаемое начало человеческой истории», в конце 1786 года в Der Deutsche Merkur. Автором был Иоганн Георг Адам Форстер (1754–1794), младший сын известного географа Иоганна Рейнгольда Форстера. Кант хотел ответить на критику. Одновременно с этим Рейнгольд спросил в октябре 1787 года, не может ли Кант публично поддержать его «Письма о кантовской философии». Статья представляла для Канта возможность сделать и то и другое, хотя два этих вопроса не имели почти ничего общего[1334].

Кант обращается ко второй задаче в самом конце статьи, указывая, что автор анонимных «Писем» получает полное его одобрение и что они с ним работают над «общим делом», а именно над разработкой «твердых основоположений спекулятивного и практического разума»[1335]. Он также благодарит автора, а в самом последнем абзаце, видимо, дописанном позже, называет Рейнгольда автором «Писем» и выражает свое удовлетворение тем, что тот недавно стал профессором философии в Йене. Кант наверняка действительно был доволен, что еще один из его приверженцев получил должность: его философия приобретала все большее влияние в академических кругах.

В самой статье Кант сначала пытается прояснить свою концепцию «расы» и ответить на критику Форстера. В частности, он опровергает мысль Форстера о том, что существуют лишь две расы, черная и белая, и что изначально было два основных источника (Stämme) человеческой расы. Кант настаивает на том, что существует четыре расы, и все они имеют одно происхождение. Позиция Форстера не только излишне сложна, но и плохо объясняет различия между людьми. Кроме того, если Форстер прав, утверждая, что люди произошли отдельно в двух разных частях света, и если различия между людьми позволяют говорить о четырех расах, тогда Форстер должен признать, что сначала было четыре разных вида людей. Большая часть дискуссии покажется современному читателю в лучшем случае утомительной, а в худшем – оскорбительной; примером последнего является убеждение Канта в том, что негры (как и цыгане) питают наследственное отвращение к тяжелому труду и никогда не станут хорошими крестьянам[1336].

Вторая задача Канта носит более философский характер. Он хочет ответить на критику Форстера, утверждавшего, что приверженность Канта телеологическим принципам ненаучна и что в «Идее всеобщей истории.» он позволил теологии слишком вторгнуться в науку. Кант указывает, что не собирается подвергать сомнению идею о том, что природу следует объяснять эмпирически, используя только причинные принципы. В отличие от тех, кто говорит о «первоначальных силах» материи, якобы ответственных за сотворение природы и природных видов, он не вводит пустых или ненаучных понятий. У него совсем другой взгляд на цели. Телеология не следует гилозоистской траектории, и это не попытка поставить нечто другое на место природной причинности. Напротив, «применение телеологического принципа к природе каждый раз эмпирически обусловлено». Точно так же обстояло бы дело и с целями свободы, если бы природа вначале наделила нас предметами воления, то есть потребностями и склонностями, а затем позволила нам выбирать. «Однако критика практического разума показывает, что имеются чистые практические принципы, которыми a priori определяется разум и которые, следовательно, a priori указывают цель разума». Хотя телеология и не может полностью объяснить природу, будучи ограниченной эмпирическими условиями, но мы должны ожидать полноты от «чистого учения о свободе». Поскольку мораль следует рассматривать как нечто, что осуществимо в природе, то моральная телеология также должна применяться к природе. До этой степени она оправданна[1337].

Кант снова поднимает те же вопросы в конце третьей «Критики». Они были важны для него с самого начала его размышлений об эстетических вопросах. Среди исследователей существует мнение, что работа Канта над этой книгой проходила в три этапа. Так, Джон Заммито, опираясь на предшествующие работы Мишеля Сурио, Герхарда Лемана и Джорджо Тонелли, выделяет три этапа: эстетический этап (лето 1787–1788 года), когнитивный поворот (начало 1789 года), характеризующийся «рефлектирующей способностью суждения», и этический этап (конец лета или осень 1789 года), для которого центральным является понятие «сверхчувственного»[1338]. Заммито считает, что эта последняя фаза «явилась прямым следствием борьбы Канта с пантеизмом»[1339]. Если это верно, то Кант более трех лет работал именно над третьей «Критикой», в значительной степени под влиянием внешних сил. Заммито считает, что главным из источников таких влияний был Гердер. В самом деле, он рассматривает третью «Критику» Канта прежде всего как попытку ответить Гердеру, утверждая, что это «почти непрерывная атака на Гердера» и что в особенности большую часть «Критики телеологической способности суждения» следует воспринимать как полемику, в которой Гердер присутствует как «неназванный оппонент». Таким образом, «истоки третьей „Критики“ лежат в ожесточенном соперничестве Канта с Гердером»[1340] и это формирует наиболее важный контекстуальный фон работы. Новый догматизм Гердера, его гилозоизм и его художественное понимание науки следовало опровергнуть, чтобы кантовский критический проект мог состояться.

Кант действительно считал, что Гердера нужно опровергнуть, но – и это важно – сам он не хотел этого делать. Он попытался делегировать эту работу Краусу, отказавшись опровергать Гердера из-за желания работать над третьей «Критикой», поэтому маловероятно, чтобы эта работа превратилась просто в спор с Гердером. Конфликт Крауса и Канта также показывает, что Кант не вдруг, осенью 1789 года, начал думать о пантеизме. В действительности он уже писал заметки для Крауса еще до июня 1787 года. Ключевой вопрос Заммито: «Зачем было вмешивать телеологию?» или «Почему телеология „вторглась“ в работу по эстетике?», является анахронизмом. Современники Канта не восприняли бы это как вторжение; напротив, для них этот вопрос был тесно связан с теми проблемами, которые рассматривает Кант. Физико-теология, или изучение «устройства мира с его порядком и красотой», была тесно связана с соображениями, которые сегодня относятся к области эстетики[1341]. Тогда эстетика еще не была четко определенной дисциплиной, и сегодня мы понимаем ее иначе. Наконец, из письма Канта к Рейнгольду от декабря 1787 года совершенно ясно, что телеология с самого начала была важной частью его проекта[1342]. Это именно то, чего и можно было ожидать, учитывая, что телеология играла важную роль в мышлении Канта начиная со школьных лет. Взаимосвязь телеологии и теологии интересовала Канта уже во «Всеобщей естественной истории»[1343]. Чтобы привлечь внимание Канта к этой проблеме, Гердер был не нужен.

Третью «Критику» Канта часто читают просто как трактат по эстетике, и ее первая часть действительно касается в основном эстетических проблем. В ней Кант утверждает, что хотя эстетические суждения основаны на чувстве, их претензии на объективную истинность основаны не на самих этих чувствах, а на априорных принципах суждения, являющихся предпосылками таких чувств. Кант также рассматривает в работе проблему единства собственной системы, общую проблему видимой целесообразности природы, проблемы, вытекающие из предполагаемой необходимости применения телеологических понятий в биологии, и некоторые богословские вопросы.

«Критика способности суждения» делится на две части: «Критику эстетической способности суждения» и «Критику телеологической способности суждения». Обе части содержат «Аналитику» и «Диалектику», но за «Диалектикой телеологической способности суждения» следует длинное «Приложение» о методе применения телеологической способности суждения и «Общее примечание к телеологии»[1344]. Это деление в значительной степени выражает стремление Канта к систематической упорядоченности. Однако, и особенно во второй части, эти проблемы систематизации, похоже, мешают, а не помогают делу. «Приложение» и «Примечание» ко второй части так же длинны, как «Аналитика» и «Диалектика» этой части вместе взятые. Далеко не ясно, насколько существенно здесь использование деления, которое хорошо послужило Канту в первой «Критике».

«Критика эстетической способности суждения» касается проблемы истинности эстетических суждений. Эта проблема возникает из-за особенностей тех утверждений, которые мы высказываем по эстетическим вопросам. Когда мы утверждаем, например, что «эта картина Рембрандта прекрасна» или что «Гранд-Каньон – такое возвышенное зрелище», то мы выражаем свои чувства и не претендуем на объективное знание. В то же время такие утверждения, которые можно назвать суждениями вкуса, сообщают нечто большее, чем просто сведения о том, что мы чувствуем. Мы убеждены, что в таких суждениях содержится что-то большее, что они говорят о чем-то универсально значимом. Что оправдывает такие убеждения?

В «Аналитике прекрасного» Кант сначала выделяет четыре момента суждения вкуса, точнее, одного из предметов таких суждений, а именно красоты. Он стремится показать, что мы можем говорить здесь об универсальности, поскольку суждения вкуса – это оценки предметов, к которым мы испытываем чувство восхищения или отвращения, независимо от какого бы то ни было интереса, который мы могли бы к ним иметь. Таким образом, то, что прекрасно, радует нас совершенно бескорыстно, независимо ни от какого интереса. Во-вторых, прекрасное приносит удовольствие всем, независимо от понятия, которое у нас имеется о прекрасном. Кант утверждает, что суждения об удовольствии никак не могут обладать того рода интерсубъективной истинностью, которой обладают суждения о предметах. Но это было бы необходимо, если бы в таких суждениях речь шла о понятиях. В-третьих, красота есть «форма целесообразности предмета, воспринимаемая в нем без представления о цели»[1345]. Различая два вида красоты – свободную и сопутствующую, где свободная красота не предполагает понятия того, каким должен быть предмет, а сопутствующая красота предполагает такое понятие, Кант утверждает, что суждение вкуса касается, строго говоря, только первого вида. Суждения, связанные с совершенством предмета, на деле всегда имеют интеллектуальную составляющую. Наконец, «прекрасно то, что без понятия признается предметом необходимого благоволения»[1346]. Суждения вкуса имеют своей целью всеобщее согласие; они приписывают нам наличие общего чувства. Это означает, что «подобное общее чувство существует (под ним мы понимаем не внешнее чувство, а действие, проистекающее из свободной игры наших познавательных способностей[1347].

Кант определяет возвышенное как то, что «абсолютно велико»[1348]. Для него возвышенное подобно прекрасному в том смысле, что оно нравится нам само по себе и не предполагает никаких понятий. В то время как прекрасное всегда относится к форме предмета, возвышенное может быть обнаружено и в бесформенном предмете. В возвышенном представлена безграничность. В то время как в красоте благоволение связано с качеством, в возвышенном оно связано с количеством. Соответственно, Кант пытается показать, что суждения о возвышенном, которые, конечно, должны опираться на категории, являются по количеству «общезначимыми», по качеству «лишенными интереса», по отношению обладают «субъективной целесообразностью», а по модальности «необходимы»[1349]. Это тот же подход, которому он следовал при обсуждении прекрасного. В то же время, хотя существует лишь один вид прекрасного, Кант утверждает, что есть два вида возвышенного: математическое и динамическое. Математически возвышенное связано со способностью познания, динамически возвышенное – со способностью желания. Одно сохраняет душу в состоянии спокойного созерцания, другое приводит ее в движение.

Результатом кантовских рассуждений о прекрасном и возвышенном выступают следующие определения: 1) «Прекрасно то, что нравится в простом суждении (следовательно, не посредством чувственного ощущения в соответствии с понятием рассудка). Из этого само собой следует, что оно должно нравиться независимо от какого бы то ни было интереса». 2) «Возвышенно то, что непосредственно нравится в силу своего противодействия чувственным интересам»[1350]. Это «предмет (природы), представление о котором побуждает душу мыслить недосягаемость природы как изображение идей»[1351]. Хотя идеи не могут быть изображены, поскольку их предметы сверхчувственны и не являются природными предметами, чувство возвышенного оживляет эти абстрактные понятия. Оно «расширяет душу». Возвышенное всегда должно быть связано с образом мыслей, то есть с максимами, «которые способствуют тому, что интеллектуальное и идеи разума обретают превосходство над чувственностью». Кант рассуждает так:

Что бы ни вносило чувство возвышенного в идеи, оно не творит из них кумиров.

Кант сравнивает свое «трансцендентальное рассмотрение» эстетических суждений с «физиологическими исследованиями» Бёрка точно так же, как сравнивал метафизическую дедукцию в первой «Критике» с физиологическим объяснением Локка; и сразу же указывает, что эмпирическая дедукция в духе Бёрка может быть первым шагом к критике вкуса, но этого недостаточно. Только если мы предположим, что в суждениях о вкусе есть априорная составляющая, мы действительно окажемся в состоянии вынести суждение о суждениях других о том, что прекрасно или возвышенно.

Если есть такая априорная составляющая, то, согласно кантианской процедуре, нужна и какая-то дедукция. Но Кант очень наскоро разделывается с этим требованием, утверждая, что уже данное объяснение суждений о возвышенном в природе «было одновременно и их дедукцией»[1353]. Только суждения вкуса нуждаются в дедукции. Поскольку объективный принцип вкуса невозможен, учитывая особенности суждений о вкусе, то и эта дедукция не может быть объективной. «Несмотря на то что, как утверждает Юм, критики способны умствовать более правдоподобно, чем повара, судьба тех и других одинакова»[1354]. Что возможно доказать, так это субъективную необходимость, не больше, но и не меньше. Нужно показать, как возможно суждение, которое, с одной стороны, основано исключительно на собственном чувстве удовольствия индивидуума от некоего предмета, а с другой стороны, приписывается каждому возможному наблюдателю предмета как необходимо сопутствующее наблюдению за этим предметом. Эта необходимость может основываться только на «том субъективном, которое можно предположить во всех людях (как необходимое для возможности познания вообще)»[1355]. Этот универсально-субъективный фактор обнаруживается Кантом в сообщаемости всех ощущений и, таким образом, в общем чувстве (sensus communis).

Кант разъясняет, каковы основные положения этого sensus communis, отсылая своих читателей к трем максимам обычно – го человеческого рассудка (или здравого смысла), а именно: 1) мыслить самостоятельно, 2) мыслить, ставя себя на место другого и 3) всегда мыслить в согласии с самим собой. И пусть неясно, насколько полезны критикам последующие замечания о природе и искусстве, которыми Кант завершает «Аналитику», критикам, безусловно, было бы полезно в наши дни следовать этим принципам.

«Диалектика эстетической способности суждения» очень короткая (всего пять параграфов). В ней Кант формулирует и берется разрешить антиномию между тезисом о том, что суждение вкуса не основано на понятиях, ибо в противном случае его можно было бы оспорить, и антитезисом, гласящим, что суждение вкуса основывается на понятиях, так как о вкусе существуют различные суждения, а следовательно, и споры[1356]. Кант уверяет нас, что «всякое противоречие отпадает, если я говорю: суждение вкуса основывается на понятии (об основании субъективной целесообразности природы вообще для способности суждения), из которого, однако, нельзя ничего узнать и доказать в отношении объекта, поскольку само по себе оно [то есть это понятие. – Прим. ред.] неопределимо и непригодно для познания»[1357]. Это еще раз показывает, как тесно связаны вкус и нравственность. Красота – это символ нравственности.

В «Критике телеологической способности суждения» Кант утверждает, что механические объяснения природы не могут служить для понимания органических форм в природе. Они не могут объяснить возникновения даже травинки. Природа кажется чьим-то творением, в котором всё имеет свою задачу. Чтобы учесть это, нужен принцип разума, который Кант формулирует как «всё в мире для чего-то нужно, в нем нет ничего напрасного». И пусть это субъективный принцип, то есть максима, и она лишь регулятивная, а не конститутивная, она тем не менее является «путеводной нитью для того, чтобы рассматривать вещи природы»[1359]. Следовательно, это действительно «принцип науки». Поскольку это всего лишь максима, она не нуждается в дедукции.