Этот разговор – симптом изменения политического климата, которое случилось незадолго до этого. Фридрих Вильгельм II и его советники вскоре после инаугурации решили, что религия нуждается в защите. В самом начале своего правления король любил Канта, оказывая ему особые почести. Однако, учитывая религиозные взгляды философа и его растущую репутацию «всесокрушающего Канта», новый король вскоре пожалел о том, что поддерживал его. Подобно несчастному Вюрцеру, которого король сначала поддержал, а потом бросил в тюрьму, Кант имел основания для тревоги.

Фридрих Вильгельм II не был Фридрихом Великим. Не обладая твердым характером, он больше доверял советникам, чем себе самому. Говорили, что он «чрезмерно от них зависел, а поскольку его советники отстаивали различные взгляды, его политика неизбежно стала непоследовательной»[1315]. Его личная жизнь характеризовалась несколькими невероятно грязными сексуальными скандалами, тогда как государственная политика ознаменовалась кампанией за религиозную праведность. Так, став королем, он уже не удовлетворялся наличием и жены, и любовницы, а снова женился и стал двоеженцем. В то же самое время он проповедовал своим подданным, как важно подчиняться церкви. Фридрих Вильгельм II считал, что религия и мораль идут рука об руку, и поэтому делал все, чтобы укрепить религию. Подданные, конечно, чувствовали его лицемерие в крестовом походе за религиозную чистоту, тогда как сам он жил в высшей степени безнравственной жизнью. Он не обладал ни моральным, ни политическим авторитетом своего дяди.

Недостаток лидерских качеств проявился и в религиозной политике Фридриха Вильгельма II. Под влиянием обскурантистского ордена розенкрейцеров он окружил себя фанатиками, стремящимися положить конец злу рационализма. Одним из наиболее важных розенкрейцеров был Иоганн Кристоф Вёльнер (1732–1800), который сам ввел короля в тайный орден[1316]. Фридриху Вильгельму II более или менее удалось превратить розенкрейцерство в полуофициальную идеологию Пруссии, сделав тем самым все возможное, чтобы подорвать реформы Фридриха II и его министров-рационалистов. Вёльнер был его правой рукой в этом деле, и главной его целью было сместить фон Цедлица, одного из самых крупных сторонников Канта в Берлине. Фон Цедлиц был образцом «просвещенного» министра и потому был для Вёльнера буквально воплощением зла. 3 июля 1788 года Вёльнер наконец добился успеха. Он получил ряд должностей, но самое главное – его назначили министром по делам церкви. 9 июля 1788 года был издан эдикт о религии, за которым 19 декабря 1788 года последовал эдикт о цензуре. Первый требовал от всех проповедников строгой ортодоксии. В нем говорилось, среди прочего:

Цель второго эдикта заключалась в том, чтобы создать инструмент для подавления всех публикаций, которые отходили от строгой ортодоксии. Проповедникам-рационалистам оставалось либо проповедовать праведное учение, либо уходить в отставку. Неудивительно, что религиозный эдикт был крайне непопулярен среди прусской интеллигенции. По разговору, записанному Гиппелем, видно, что та же проблема имела место и в Кёнигсберге. Кант, должно быть, боялся потерять свой пост. Этот разговор состоялся всего за три дня до оглашения эдикта. Бистера, с которым он был очень тесно связан, допросили, а Вюрцера бросили в тюрьму Шпандау просто за написанный им текст. Возможно, именно поэтому Канту и нечего было сказать на эту тему.

Разговор о Штарке был, пожалуй, интереснее для Гиппеля, как для масона, чем для Канта. И все же Кант хорошо знал Штарка по тому времени, когда тот жил в Кёнигсберге. У них были тесные связи более двадцати пяти лет назад, и в Кёнигсберге еще жили члены семьи Штарка, поскольку, вдобавок к его родству с Краусом, жена Штарка тоже была из Кёнигсберга[1318]. Как бы то ни было, Штарк порвал с масонством в 1785 году и попытался разоблачить то, что теперь считал глупостями масонов, в романе под названием «Святой Никасий» (Saint Nicaise). В начале семидесятых Гаман уже обвинял его в том, что он был криптокатоликом и иезуитом. Поскольку Berlinische Monatsschrift был тесно связан с масонством, на его страницах вскоре появились нападки на Штарка, и его враги вновь обвинили его в том, что он криптокатолик. Но они, по-видимому, не знали, что он и в самом деле принял католичество, когда был в Париже. В Кёнигсберге об этом было известно[1319]. Вопрос заключался только в том, как это доказать. Как бы то ни было, вышеописанный разговор представляет интерес и потому, что Штарк вскоре стал одним из врагов Французской революции, которую Кант с энтузиазмом поддерживал. Набросок Гиппеля показывает некоторые из наиболее важных проблем, с которыми Канту пришлось бороться в течение следующего десятилетия, но есть характерный контраст между ролью Канта в этом разговоре и его ролью в общественной дискуссии. В этой беседе он говорил мало, но вообще-то ему было что сказать о лишении «единственной свободы» (Лессинг), а именно свободы слова, которую даровал Фридрих Великий. Фридрих Вильгельм II собирался вернуть Пруссию к тому положению дел, которое существовало во времена юности Канта. Учитывая, насколько важна была, с точки зрения Канта, свобода мысли и слова для развития человечества, он не мог оставаться в стороне – и не остался. Отныне религия будет играть в его публикациях гораздо более важную роль, чем раньше. Это было обусловлено не только развитием его собственного критического проекта, но и внешними политическими обстоятельствами.