Событие, также проливающее свет на особенности взаимоотношений Августа с военными, случилось на рубеже 23–22 г. до н. э. Принцепс неожиданно для себя столкнулся с открытой, пусть и не очень многочисленной оппозицией и даже организацией заговора против него.
Бывший наместник Македонии некто Марк Прим был обвинён в том, что, исполняя свою должность, он нарушил закон, запрещавший проконсулу начинать войну с соседними государствами без разрешения сената и народа. Дело усугублялось тем, что фракийцы-одрисы, против которых и начал боевые действия Прим, числились народом, дружественным Риму. Всё, на первый взгляд, выглядело просто – самоуправство наместника казалось очевидным. Но в римском правосудии во все времена действовал безупречно справедливый принцип: «Да будет выслушана и другая сторона!» И вот тут-то случилось неожиданное. Обвиняемый заявил, что действовал не по собственному почину, но с соизволения самого Августа. Мало того, он ещё и добавил, что злосчастную войну заранее одобрил также племянник императора Марцелл. Эти заявления, понятное дело, шокировали судей. Август, узнав о таком повороте дела, счёл за благо лично вмешаться. Принцепс явился в суд и как простой римский гражданин ответил на вопрос претора, ведшего это разбирательство, приказывал ли он Приму воевать с одрисами решительным отказом[1227]. Насколько Август был искренним, определить невозможно. Удивительно само заявление Прима. Так лгать в его положении было чистым безумием. Ссылаться на Августа, да ещё и покойного Марцелла приплести … ну очень рискованный шаг! Ведь не мог же он надеяться, что император стерпит явную ложь? Или Август был просто не причём, а молодой Марцелл действительно присоветовал Приму воевать и сам приврал о согласии на это дядюшки? Но ведь у покойника-то не спросишь…
Надо сказать, что в суде нашлись люди, правителю не поверившие. Защитник Марка Прима Мурена позволил себе даже совершенно непочтительные вопросы принцепсу: «Что ты здесь делаешь, и кто тебя вызвал?»[1228] Август, проигнорировав первый вопрос, дал чёткий ответ на второй: «Государство!»[1229] Любопытна реакция присутствующих. Одни тут же верноподданно стали восхвалять Августа, но нашлись и такие, кто воспринял его свидетельство с откровенным презрением[1230]. В итоге оказалось, что немалое число людей проголосовало за оправдание Прима. Похоже, что процесс этот Император Цезарь Август если и выиграл, то без блеска и, что очевидно, не без некоторого урона для своей репутации. В целом же это судебное разбирательство больше порождает вопросов, нежели даёт ответов[1231]. Прямым результатом процесса Прима стал и заговор против Августа, зачинщиком и главой которого считается некто Фанний Цепион. Адриан Голдсуорти называет его человеком с сомнительной репутацией, предполагая, что он походил более на Катилину, нежели на Брута[1232]. Учитывая, однако, крайнюю скудость сведений об участниках заговора, едва ли стоит делать столь решительные выводы о личности Цепиона и уж тем более сопоставлять его с Луцием Сергием Катилиной. Мурена, возможно, примкнул к заговору, возмущённый вмешательством Августа в процесс. С его точки зрения лгал-то как раз принцепс, а не бывший проконсул.
Каковы были цели заговорщиков, неясно. Единственно, что можно предположить, они были выходцами из сенаторских семей[1233]. Светоний также очень скудно сообщает о заговоре Цепиона – Мурены. По его словам, он был следующим после заговора младшего Лепида. Описывая события после Актийской битвы и присоединения Египта, Светоний сообщает: «Мятежи, заговоры и попытки переворотов не прекращались и после этого, но каждый раз он раскрывал их своевременно по доносам и подавлял раньше, чем они становились опасны. Возглавляли эти заговоры молодой Лепид, далее-Варрон Мурена и Фанний Цепион»[1234]. Светоний также пишет и об участии в ликвидации этого заговора сына Ливии и пасынка Августа девятнадцатилетнего Тиберия Клавдия Нерона.
Подготовка суда стала известна заговорщикам, и они, не дожидаясь его, бежали из Рима. Смысл побега мог быть таков: избежать судебной ответственности путём добровольного ухода в изгнание. Для римлянина изгнание – самое суровое наказание, исключая смертный приговор. У представителей нобилитета исторически сложилась привилегия: побег расценивался как признание вины и задним числом приравнивался к исполнению приговора об изгнании[1235]. В случае Цепиона и Мурены со товарищи эта привилегия не была учтена. Осудили их, правда, заочно, но, судя по всему, позднее настигли, схватили и казнили. Приговор был вынесен на основании закона «Об оскорблении величия римского народа». Сам этот правовой акт восходил ещё к 104 г. до н. э. Его автором был плебейский трибун Апулей Сатурнин. Закон был направлен против неспособных полководцев, чьи бездарные действия наносили ущерб величию и славе Рима и римлян. Никаких заметных последствий он не имел. Но в 80 г. до н. э. диктатор Луций Корнелий Сулла внёс в него поправки, после чего закон стал называться Lex Cornelia и стал защищать не только величие всего римского народа, но в первую очередь высших должностных лиц Республики. После ухода диктатора со своего поста и его смерти трактовка закона вновь изменилась. Марк Туллий Цицерон рассматривал его уже как акт, защищающий величие всего римского народа, но не отдельного человека, пусть и высшую должность в государстве занимающего[1236]. Тацит позднее так определил изначальную суть этого закона: «Он был направлен лишь против тех, кто причинял ущерб войску предательством, гражданскому единству – смутами и, наконец, величию римского народа – дурным управлением государством. Осуждались дела, слова не влекли за собой наказания»[1237].
В случае с заговором Цепиона и Мурены совершенно очевидно, что осуждены они были только за слова, возможно, выражавшие намерения сообщников. Насколько реальной была угроза покушения на принцепса, нам неизвестно. Но наказание последовало самое жестокое. Это первый процесс по делу «об оскорблении величия» в правление Августа. И можно уверенно сказать, что защищал суд не попранное достоинство римского народа, но единовластного правителя Империи от возможной угрозы покушения. Потому вполне справедливо именно с даты процесса Цепиона – Мурены (22 г. до н. э.) именовать сей закон «crimen laesae maiestatis» – «законом об оскорблении величества» императора, стоящего во главе Рима.
Насколько заговор был реально опасным? Скудость источников не позволяет об этом судить. Любопытны слова императора Домициана (81–96 гг.), сетовавшего на сложности, с которыми сталкивается правитель при обнаружении заговора против своей персоны. Светоний пишет: «Правителям, говорил он, живётся хуже всего: когда обнаруживают заговоры, им не верят, покуда их не убьют»[1238].
Август в действительной опасности заговора не сомневался. Отсюда и беспощадность судей, и даже принятие по итогам процесса нового закона о заочных судебных разбирательствах. Согласно ему, впредь в подобных случаях запрещалось выносить приговоры тайным голосованием и приговаривать обвиняемых к осуждению можно было только единогласным решением[1239]. Императора удручило, что, как и в деле Марка Прима, некоторые судьи высказывались за оправдание заговорщиков. О крайне жестоком настрое Августа косвенно может свидетельствовать то, что ближайший и доверенный его друг Меценат не рискнул вступиться за Мурену, который был женат на его сестре. А ведь славный покровитель римской культуры был известен и тем, что ему всегда удавалось убедить Августа сменить гнев на милость[1240]. При этом принцепс позволял своему другу немалые вольности. Однажды Август, верша суд, готов был вынести много смертных приговоров. Тогда присутствовавший на процессе Меценат бросил в складки тоги императора табличку с надписью: «Уймись, наконец, палач!» Август, прочтя эти дерзкие слова, не возмутился, но встал и вышел. Смертный приговор, надо понимать, не состоялся.
Подлинность этого эпизода в историографии оспаривается.[1241] Но не доверять здесь Диону Кассию вряд ли есть основания. Сам историк после рассказа об этом эпизоде пояснил, что Август не только терпел такого рода вольности, но даже относился к ним благосклонно, поскольку помнил о своей привычке впадать порою в ярость без веских на то оснований[1242].
Возвращаясь к Меценату, можно предположить, что сдерживало его от заступничества за Мурену знание его действительной вины. Вспомним, что именно Меценат изобличил первый заговор против Октавиана, затеянный младшим Лепидом.
Любопытно, что в деле Цепиона – Мурены Август проявил благосклонность к верности раба своему господину, пусть хозяин и был осуждён как государственный преступник. Он спокойно воспринял действия отца Цепиона в отношении рабов его сына, проявивших себя диаметрально противоположным образом. Того раба, который пытался спасти своего хозяина, отец погибшего отпустил на волю. Другого же – бросившего своего господина при вести об его осуждении – приказал распять[1243].
Этот изобличённый и разгромленный заговор не стал последним в правление Августа. Светоний повествует о дальнейших злоумышлениях: «потом Марк Эгнаций, затем – Плавтий Руф и Луций Павел, муж его внучки; а кроме того – Луций Авдасий, уличённый в подделке подписей, человек преклонных лет и слабого здоровья, Азиний Эпикад – полуварвар из племени парфинов, и наконец, Телеф – раб именователь одной женщины. Поистине, он не избежал заговоров и покушений даже от лиц самого низкого состояния. Авдасий и Эпикад предполагали похитить и привести к войскам его дочь Юлию и племянника Агриппу с острова, где они содержались, а Телеф, обольщаясь пророчеством, сулившим ему высшую власть, задумывал напасть на него и сенат. Наконец, однажды ночью возле его спальни был схвачен даже какой-то харчевник из иллирийского войска с охотничьим ножом на поясе, сумевший обмануть стражу; был ли он сумасшедшим или только притворялся, сказать трудно: пыткой от него не добились ни слова»[1244].
Картина на первый взгляд впечатляющая. Но при внимательном её рассмотрении видно, что злодеев было не слишком много и что не были они людьми, значимыми в римском обществе. Похоже, за перечисленными заговорами стояла не столько политическая оппозиция, сколько личная неприязнь к принцепсу или наоборот симпатия к обиженным им членам его семьи – дочери, внучке, племяннику. Август умел отличать словесные, пусть даже крайне злобные нападки людей, по тем или иным причинам его не жалующих, от действительных намерений, реально угрожающих его власти и жизни. Ко вторым он был беспощаден. К первым же эффектно, на публику, являл великодушие и милосердие. Это делалось уже для истории. Вновь обратимся к Светонию: «Милосердие его и гражданственная умеренность засвидетельствованы многими примечательными случаями. Не буду перечислять, скольким и каким своим противникам он не только даровал прощение и безопасность, но и допустил их к первым постам в государстве. Плебея Юния Новата он наказал только денежной пеней, а другого – Кассия Потавина, – только легким изгнанием, хотя первый распространял о нём злобное письмо от имени молодого Агриппы, а второй при всех заявлял на пиру, что полон желания и решимости его заколоть. А однажды на следствии, когда Эмилию Элиану из Кордубы в числе прочих провинностей едва ли не больше всего вменялись дурные отзывы о Цезаре, он обернулся к обвинителю и сказал с притворным гневом: «Докажи мне это, а уж я покажу Элиану, что у меня есть язык: ведь я могу наговорить о нём ещё больше», – и более он ни тогда, ни потом не давал хода этому делу. А когда Тиберий в письме жаловался ему на то же самое, но с большей резкостью, он ответил ему так: «Не поддавайся порывам юности, милый Тиберий, и не слишком возмущайся, если кто-то обо мне говорит дурное: довольно и того, что никто не может нам сделать дурного»[1245].
Так, умело проявляя милосердие и снисходительность к неумным, крикливым и, в сущности, безвредным как бы противникам, Август создавал миф о своём добродушии и мягкосердечии.
Вернёмся же в 22 г. до н. э. Он принёс немало бедствий Риму и Италии. Сначала разразилась эпидемия, к ней добавилось наводнение. По словам Диона Кассия, в это время в Италии резко упала обработка земли, как, впрочем, и в соседних областях, где тоже свирепствовал мор. В итоге возникла серьёзная нехватка продовольствия[1246]. Следствием нахлынувших бедствий стали народные волнения. Они, правда, не были направлены против власти Августа. Более того, множество людей было убеждено, что боги насылают беды на Рим как раз из-за того, что Август оставил должность консула. Простым людям невозможно было понять всю тонкость искусного властного манёвра принцепса, окончательно узаконившего бессрочно свою необъятную власть и заодно превратившего главную в глазах римлян в течение многих сотен лет магистратуру в должностную пустышку. Более того, римляне вспомнили, что когда-то в годину бедствий для организации противостояния им сенат избирал диктатора. Вот и теперь мятущийся народ окружил сенат, требуя немедленного избрания Августа диктатором. Нашлись и энтузиасты, явившиеся к дому самого принцепса с двумя дюжинами связок прутьев, и упрашивавшие его стать диктатором, взяв на себя всю ответственность за снабжение столицы хлебом. Иные вспомнили похожий случай: в 57 г. до н. э. в Риме произошли голодные бунты из-за нехватки зерна и отсутствия своевременного его подвоза. Тогда сроком на пять лет вручили особые полномочия популярнейшему в то время политику в Республике Гнею Помпею Магну. Ныне, понятное дело, все надежды на выход из продовольственного кризиса можно было возлагать только на Августа. Простые римляне наивно полагали, что ему для успешных трудов по преодолению бедствий не хватает властных полномочий, да ещё он сам непонятно зачем от консульства отказался. Двадцать четыре связки прутьев символизировали дважды по двенадцать фасций. Консулу полагалась дюжина таковых в руках ликторов. Диктатор же, соединявший на время исполнения своих обязанностей властные полномочия обоих консулов, получал право на сопровождение двадцати четырёх ликторов с фасциями. Так своеобразно народ предложил Августу диктатуру. Другие же, более радикально настроенные, окружили курию, где заседал сенат, и угрожали поджечь её, если принцепса не изберут немедленно диктатором[1247].
Август не растерялся в этой непростой ситуации и уверенно нашёл приемлемый и для народа, и для себя выход. Он немедленно принял на себя ответственность за снабжение Рима зерном и приказал ежегодно избирать двух человек из числа бывших преторов, которым прямо вменялась обязанность доставки и распределения хлеба[1248]. Под руководством и жёстким контролем Августа продовольственная проблема была решена за несколько дней. Вот как он сам впоследствии написал об этом: «Я не отказался при крайней недостаче пищи от заботы о продовольствии и этим так распорядился, что за немного дней все государство на свои средства и своею заботой от страха и существовавшей тогда опасности я освободил»[1249]. Здесь же Август сообщает, как он отверг предложения принять диктатуру и вернуться к консульской магистратуре: «Диктатуру, дававшуюся мне и в мое отсутствие, и в моем присутствии и народом, и сенатом, когда консулами были Марк Марцелл и Луций Аррунций, я не принял… Консульство, тогда мне предложенное, годичное и постоянное я не принял»[1250].
Чем объяснить столь быстрое и успешное решение Августом продовольственной проблемы в Риме? Возможно, он, не жалея своих средств, скупил запасы зерна, которые могли придерживать хлебные спекулянты. Не исключено, что помогло и своевременное прибытие морем хлеба из Египта, бывшего под личным контролем принцепса, а также из провинции Африка. Отдельно отметим и заслуги девятнадцатилетнего Тиберия Клавдия Нерона, сумевшего по поручению Августа отрегулировать «страшную дороговизну хлеба и недостаток продовольствия в Остии и в Риме»[1251].
Успешно Тиберий выполнил ещё одно поручение Августа. Это была операция по обследованию эргастулов – помещений для содержания наказанных рабов по всей Италии. Дело в том, что многие хозяева вилл хватали свободных одиноких путников, заодно и тех, кто искал убежища из страха перед военной службой, и заточали их, превращая в своих рабов. Сколько людей было освобождено из эргастулов преступных землевладельцев, как были наказаны злодеи, источники не сообщают. Но главное, что пасынок в очередной раз доказал отчиму, что на него можно и должно полагаться в решении самых непростых задач. С учётом того, что сын Ливии с шестнадцати лет начал обретать боевой опыт, сражаясь под орлами Агриппы в Кантабрии, и проявил себя на войне с самой лучшей стороны, у Августа подрастал надёжный помощник.
Сам принцепс после 1 сентября 22 года до н. э. покинул Рим и прибыл в Сицилию. Отсюда он собирался, наведя сначала порядок в делах на острове, контролировать ситуацию на всём римском Востоке, включая Сирию[1252]. Однако от дел восточных его вновь отвлекли проблемы столичные. Состоявшиеся в конце 22 г. до н. э. очередные консульские выборы привели к новым волнениям. Дион Кассий по этому поводу заметил, «что сохранить у римлян демократическое правление было невозможно»[1253]. Мятущийся римский городской плебс никак не мог осознать, что правитель остаётся во главе государства без консульской должности. Августа заочно объявили избранным на эту магистратуру вместе с Марком Лоллием, хотя среди кандидатов на выборах он не числился. Избиратели центуриатных комиций, голосовавших на Марсовом поле, всё равно вписывали Августа на табличках для голосования. Император, как и следовало ожидать, от консульства вновь решительно отказался. Появилось два кандидата на эту вакансию – Квинт Лепид и Луций Сильван. Их соперничество вызвало такие беспорядки, что из Рима воззвали к Августу с просьбой вернуться и навести в Городе порядок. Правитель возвращаться не стал, но немедленно вызвал к себе на остров обоих соискателей консульства, жёстко их отчитал, после чего выгнал вон, приказав проводить голосование в отсутствии обоих[1254].
Очередное голосование привело к очередным волнениям, пока, наконец, избранным не оказался Лепид. Всё это вызвало у Августа сильное раздражение, ибо он уже готовился к поездке на Восток. Теперь она оказалась под угрозой срыва, поскольку нельзя было оставлять римские дела в столь безобразном состоянии, грозившем столице натуральным безвластием. Для восстановления должного порядка в Городе надо было оставить в Риме за себя сильного и надёжного руководителя. В своё время, отправляясь в восточный поход, завершивший гражданские войны, Октавиан доверил столицу Меценату. Но на сей раз славный потомок этрусских царей не проявил желания взвалить на себя сей нелёгкий груз. Зато он дал другу-принцепсу ценный совет: доверить Город Агриппе. Более того, Меценат присоветовал Августу вновь вмешаться в семейную жизнь своего лучшего боевого соратника. Согласно Диону Кассию, обсуждая дела в Риме, Меценат сказал Августу следующее: «Ты возвысил его настолько, что он должен быть либо твоим зятем, либо мёртвым»[1255]. Император дружескому совету последовал. Вообще-то один раз он уже принудил Агриппу к разводу – с Цецилией Аттикой, затем навязал ему в жёны свою племянницу Клавдию Марцеллу. На сей раз в качестве очередной жены Август предложил Агриппе свою дочь Юлию, недавно овдовевшую после смерти Марцелла. За четыре года супружества детей у юной четы не появилось. Агриппа к супружеским обязанностям в новой семье отнёсся самым серьёзным образом: уже в 20 г. до н. э. Август был осчастливлен внуком. Мальчик получил имя (praenomen) Гай – подобно и деду, и божественному Юлию.