По-прежнему на двух ногах, бросилась на меня. Средняя подножкой сбила ее с ног. Молодая крепко стукнулась подбородком о землю и проехалась по ней немножко. Встала на четвереньки и зарычала на среднюю, потом кругами вокруг нее заходила, будто к драке за свежую убоину готовилась. Опять зарычала, только средняя, все еще в обличье женщины, издала рык погромче львиного. То ли вокруг дрогнуло, то ли молодая, только даже я почувствовал: что-то сдвинулось. Молодая вполголоса тявкающе захныкала.

– Как давно ты сестриц наших не видел?

Я опять закашлялся.

– Я держусь подальше от полудохлых боровов и гниющих антилоп, так что мне с вашими сестрами никогда не свидеться.

Я только теперь заметил, когда она приблизилась, что у нее тоже глаза все белые. Старая ушла в темень, но глаза ее светились из черноты.

– А что за сестрицы-то? Вы, самцы-зверюги, обращающиеся в женщин, кто вы?

Все трое рассмеялись.

– Уж нас-то ты наверняка знаешь, мальчик, играющий в охотничьи игры. Мы зверюги там, где женщины задают задачи, а мужчины их исполняют. А раз уж мужчины так поставили, что самые большие писюны землей и небесами правят, разве нет смысла в том, чтоб у женщины был самый большой?

– В этом мире мужчины правят.

– И что хорошего вышло из вашего правления? – Это старая тявкнула.

– Есть угодья охотничьи, есть буш, есть реки неотравленные, и ни одно дитя не мрет с голоду из-за обжорства своего отца с тех пор, как мы мужчин на место поставили, и в том была воля богов, – сказала средняя.

– Он ни одной из них не помнит! Может, мы заплачем? А может, его заставим заплакать?! – ярилась молодая.

– Не скажу, сколько лун прошло, только мы не боимся седины в шерсти, ни горба на спине, а потому лун не считаем. Ты разве не помнишь Колдовские горы? Мальчика с двумя топориками, что прыгнул на нашу стаю, убил троих и двух покалечил? Они больше не могли охотиться, а потому сами добычей стали.

Две другие застонали.

– Женщины делают, что положено. Свой молодняк защищают. Вскармливают, обихаживают…

– Кормят их всяким младенцем, какой им самим от сытости уже в горло не лезет.

– Так заведено в буше. Тебе этого не дано с рождения и не постичь никогда.

– А ну как ты наткнулась бы на меня с половиной твоего щенка у меня во рту, что, тоже сказала бы себе: так, мол, в буше заведено? Етить всех богов, если вы не самые изворотливые из тварей. Если вы в буше и из буша, то почему я чую вашу сраную вонь в городе? Вы катаетесь по улице, пресмыкаясь перед женщиной, чьих детей схватите ночью.

– У тебя нет чести.

– Вы, сучки, свалили меня в нору, полную человечьих костей и насквозь пропахшую ребятней, какую вы тут убивали. Шайка ваших за двадцать ночей погубила десять и еще семь женщин и детей в Ладжани, пока охотники не прикончили ее. До того как я, проходя мимо, спросил, почему это отовсюду несет гиененными ссаками, охотники думали, что гоняются за дикими псами. В червяке чести больше.