То, что он повысил пошлины и для местных, и для иностранцев на сорго, просо и перевозку золота, втрое увеличил пошлину на слоновую кость, а заодно и на ввоз хлопка, шелка, стекла, приборов и инструментов для занятия наукой, математикой в том числе. Даже лошадиных лордов он обложил налогом на каждую шестую лошадь, да и сено стало влетать в хорошую монету. Но именно айейори, земельная подать, заставляла мужчин морщиться, а женщин раздражаться. Не потому, что была высока – такой она всегда была. А потому, что у этих северных Королей было обыкновение, какое не менялось никогда: всякое их решение говорило внимательному наблюдателю, каким будет решение следующее. Король использовал айейори всего по одной причине – платить за войну. То, что, казалось, походило на воду и масло, воистину оказалось смешением того и другого. Король требует военный налог (по правде, налог, какой идет на оплату наемников), а главный противник его начинаний, может, даже враг, тот, кто мог бы направить волю народа против Короля, теперь мертв. Убит три года назад и, наверное, исчез из книг людских. Уж, конечно, ни один гриот не слагал песен про Ночь Черепов.

Ты смотришь на меня так, будто я знаю ответ на вопрос, какой ты лишь собираешься задать. Зачем нашему Королю было желать войны, когда начали ее как раз твои собственные говноеды с юга? Человек посмышленей смог бы ответить на этот вопрос. Послушай теперь меня.

В то утро, после того как Бунши ушла, я в одиночку отправился в северо-западный квартал города. Леопарду не сказал, а почему? Он не пошел бы. Когда я вышел в путь, солнце только всходило, и я увидел его малого (имя его выветрилось у меня) сидящим на подоконнике. Я не знал, да и не беспокоился, видел ли он меня. Даже если б он сообщил обо мне Леопарду, котяра за мной не пошел бы. В северо-западном квартале проживали многие старейшины, и я разыскивал одного, кого знал. Белекуна Большого. Эти старейшины любили называть себя на манер Королей. Был такой Адагейджи Мудрый, прозванный так из-за своей непроходимой глупости, был Амаки Склизлый, но кто знал, что это означает. Белекун Большой был до того высок, что наклонял голову, входя в любую дверь, хотя, сказать правду, двери были вполне высоки. Волосы его поседели, блеск потеряли, но, свернутые на макушке, были тверды, как головной убор с небольшими страусовыми перьями, крашенные красным. Три года назад он обратился ко мне со словами: «Следопыт, у меня есть девочка, какую ты должен мне найти. Она украла много денег из казны старейшин, и это после того, как мы проявили к ней доброту, дав ей приют в одну ненастную дождливую ночь». Я понимал, что он врет, и не потому, что в Малакале уже почти год не было дождя. О том, что творят старейшины с юными девами, я знал еще до того, как о том рассказала Бунши. Я нашел девушку в хижине возле Белого озера и посоветовал ей перебраться в какой-нибудь город среднеземелья, никак не связанный ни с севером, ни с югом, может, в Миту или Долинго, по улицам которых не бегали соглядатаи старейшин. Потом я вернулся к Белекуну Большому и сказал ему, что гиены добрались до девушки, а грифы оставили от нее всего одну вот эту кость – и швырнул ему кость от ноги шимпанзе. Он отскочил от нее с грацией танцовщицы.

Так вот. Я помнил, где он живет. Он пытался скрыть, что мой приход его раздражает, но я видел, как в миг единый изменилось его лицо, прежде чем он улыбнулся.

– День еще не решил, какого рода днем ему предстоит стать, а уже тут как тут Следопыт, решивший зайти в мой дом. Как оно есть, как тому и следовало быть, как то…

– Сбереги приветствия для более достойного гостя, Белекун.

– Будем вести себя прилично, сучонок. Я еще не решил, стоит ли позволить тебе войти в эту дверь.

– Хорошо, что я не стану докучать тебе ожиданием, – сказал я и прошел мимо него.

– Твой нюх с утра ведет тебя к моему дому, что за диво. С другой стороны, ты всегда был больше собакой, чем человеком. Не рассиживайся своим зловоньем на моих дорогих коврах и не тряси на них своей вонючей охрой и – дои божий сосок, а что за зло приключилось с твоим глазом?

– Ты слишком много болтаешь, Белекун Большой.

Белекун Большой был и вправду мужик крупный, с широченной талией и дряблыми бедрами, но тонюсенькими икрами. И вот еще что было о нем известно: насилие, намек на него, разговор о нем, даже малейший проблеск озлобления возбуждали его через край. Он почти отказался платить мне, когда я вернулся к нему без живой девушки, однако согласился, когда я прихватил под одеждой его хилые яйца, приставил к ним лезвие и держал, пока он не пообещал заплатить втрое. Это делало его мастером двусмыслия, по моим догадкам, давало ему основание считать себя безответственным за любое грязное дело, на исполнение какого шли его деньги. Король, как утверждалось, богатств не искал, что старейшины более чем восполняли. У себя в приемной он держал три стула с высокими спинками, что походили на троны, подушки любых форм и расцветок и ковры всех цветов радужного змия дождя, зеленые стены покрывали узоры и знаки, а колонны вздымались до самого потолка. Сам Белекун был одет в длинную рубаху под цвет стен, а сверху в темно-синюю блестящую агбаду[32] с похожим на льва белым узором на груди. Под рубахой у него ничего не было: я чуял пот его задницы на рубахе в месте, каким он сидел. На ногах у него были расшитые бусинами сандалии. Белекун плюхнулся на какую-то подушку с коврами, подняв розовую пыль. Сесть он мне не предложил. На блюде перед ним лежал козий сыр с чудо-ягодами, стоял бронзовый кубок.

– Ты воистину нынче пес.

Он хмыкнул, потом рассмеялся, потом смех его перешел в грубый кашель.

– Ты пробовал чудо-ягоды перед лаймовым вином? От этого все таким сладким делается, как будто девственный бутончик у тебя во рту струей ударил.

– Расскажи мне про свой бронзовый кубок. Не из Малакала?

Он облизнул губы. Белекун Большой был лицедеем, и это представление устраивалось для меня.

– Конечно же нет, малыш Следопыт. Восток перешел с камня на железо. Времени нет для изысков бронзы. Стулья из земель за Песочным морем. А те занавеси – лишь дорогие шелка, купленные у торговцев Света с востока. Я перед тобой не исповедуюсь, но они обошлись мне во столько же, во сколько и два прелестных мальчика-раба.

– Твои прелестные мальчики не знали, что они рабы, пока ты их не продал.

Он насупился. Кто-то как-то предостерегал меня от удовольствия хватать плод низко от земли. Он вытер руку о рубаху. Блестит, но не шелк, был бы шелк, он бы мне похвастался.

– Я ищу известий об одном из вас, Басу Фумангуру, – сказал я.