– По-моему, я свою маму увижу, – сказал он.
– Раньше ты говорил, что вторым величайшим даром для вас обоих стало расстояние между вами. И еще ты говорил, что не было у тебя никакой матери.
Он рассмеялся:
– И это по-прежнему правда.
– Что именно?
– Ты сколько выпил огня в бутылке?
– Какая из кружек твоя?
– Ты пил из нее? – спросил он. – Хорошо. Когда в последний раз мы говорили об отцах, ты сказал, что бился со своим. Однажды мой отец является после целого дня ничегонеделания, только прикидывал да придумывал и никуда не ходил. Лупить нас была его забава. Раз он лупанул моего брата посохом по затылку, и братец мой после того дурачком стал. Мать моя пекла сорговый хлеб. Он и ее бил. Раз так ее посохом отдубасил, что она две луны на одной ножке прыгала, а после хромать стала. Да, значит, скажем так, была ночь, приходит он, подвыпивший, домой, машет палкой и бьет меня по затылку. Потом пинает и сбивает на землю, вышибает мне еще один зуб и кричит: только встань, еще получишь! Как-нибудь мы поговорим только об отцах, Следопыт. Да, значит, скажем так, заехал он палкой мне по голове, только уж больно он неповоротлив был, а я слишком проворен – палку-то и ухватил. Потом вырвал палку у него и махнул ею ему по головушке. Он падает, как подрубленный, на пол. Я беру палку и луплю его, и луплю, а он руку поднимает, защищается, а я ему все пальцы ломаю, он руки поднимает, а я ему руки ломаю, он голову поднимает, а я луплю его по голове, пока не слышу хрясь-хрясь-хрясь, а я все луплю, а потом слышу хруст, а после шле-е-еп, шлеп, и мать моя кричит: ты моего мужа убил! Ты убил отца своего брата! Что мы есть будем?! Сжег я его за нашей хижиной. Никто о нем не спрашивал, потому как и не любил его никто, все только радовались на запах его горящего тела.
– А мать твоя?
– Знаю я свою маму. Она там, где я ее и оставил. И все ж я непременно увижу ее, Следопыт. Я ухожу через два дня. А потом можем отправляться на любое приключение, какое тебе по нраву.
– Встречай меня в Малакале.
– Или ты встречай меня, где запах мой учуешь. Нынче ленивая ночь, и насрать нам на весь квартал. Пей еще.
Я пил, и он пил, пока не унялся огонь в груди, а потом мы еще пили.
И он сказал, мол, давай забудем разговор про отцов, дружище. Потом он поцеловал меня в губы. Это ничего не значило. Найка целовал всех и каждого – и при встрече, и при расставанье.
– Через десять дней разыщу тебя, – пообещал я ему.
– Восемь – число получше, – сказал он. – Больше семи дней с мамой – и все, что смогу, это постараться не убить ее. Выпей еще.
Тепло – сперва по лбу побежало, потом по шее потекло. Я открыл глаза, и струя мочи ударила мне в лицо, ослепила. Я потер глаза, и моя правая рука потянула за собой левую. Кандалы на моей правой руке, цепь, кандалы на моей левой. Перед лицом – задранная нога и льющаяся на меня моча. Из темноты доносится громкий смех. Рванулся, но цепь удержала, цепи от одной руки к другой, от одного колена до другого и обруч вокруг шеи. Попытался встать, попробовал крикнуть – женщины в темноте засмеялись громче. Животное, зверь, пес ссал на меня, будто я стволом дерева был. Сперва я думал, что Найка просто оставил меня пьяного в каком-то переулке собакам на обоссание. Или что кто-то, безумец, или работорговец (их в этих переулках – как мух навозных), или муж, кому не нужно было, чтоб я его нашел, теперь отыскал меня.
Разум мой возмутился от мыслей, что три мужика, или четыре, или пять нашли меня в переулке и говорили: вот он, этот гад, кто лишил покоя наши жизни. Только мужчины не смеялись, как женщины.
Пес опустил ногу и потрусил прочь. Пол был грязным, и я смутно различал стены. Разум мой опять возмутился. Хотелось спросить: кто вы, люди, кого я скоро поубиваю, – но что-то забивало мне рот.
Сначала в темноте вспыхивают красные глаза. Потом появились зубы, длинные, белые, оскаленные.