Но сам собой напрашивается вопрос: из каких неведомых источников пришло, что русский народ является Богоизбранным? С чего вдруг Русь объявлена «новым Израилем»? В отношении ветхозаветных евреев это – прямое и ясное благоволение Божие, следствие Его завета с Авраамом; об этом в каждой своей книге говорит Ветхий Завет. У старца Филофея таких безусловных свидетельств, конечно же, нет. Есть лишь ссылка на пророчества Даниила о трех царствах, последнее из которых, принявшее облик Святой Руси, царствомессия, Третий Рим, как он считал, будет стоять до скончания века.
«Предки наши, – справедливо писал Н.С. Суворов (1848—1909), – имели непоколебимую веру в то, что православный русский народ есть первый народ в мире. Эта вера в трудные времена спасала Русскую землю от погибели; но она же имела и дурную сторону, порождая неосновательное и вредное самомнение и усыпляя нравственную энергию»[913].
Как следствие, возникает знакомый алгоритм национального существования, списанный с ветхозаветноеврейского, смысл которого заключается в затворе от всего остального мира, как единственном способе сохранения веры и залоге будущего спасения через грядущее торжество и величие Московского царства. Аналогия с Ветхозаветным Израилем, здесь слишком очевидна, чтобы ее не замечать. Разумеется, такой ветхозаветный подход слабо сочетается с христианским вероучением, где проповедуется вовсе не консервация, а иной путь: «Совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового, который обновляется в познании по образу Создавшего его, где нет ни еллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (Кол. 3: 9—11).
Разумеется, ни о какой идеологической преемственности в данном случае говорить не приходится: Третий Рим, как его поняли в Москве, и имперская идея – суть качественно разные категории. И как не согласиться с выводом: «Теории “Третьего Рима” как вдохновительнице русской послесредневековой политики часто придается слишком преувеличенное значение. Когда к ней прибегали в Московии, она служила лишь подсобным материалом для создания национального государства. Москвичи создавали “царство всея Руси”, а не “Римскую империю”, и это они сделали в духе своего времени»?[914]
Конечно же, тенденция национализации и искусственного затвора была не единственной. Русские иерархи прекрасно понимали, от кого Москва получила христианскую веру, да и «Повесть о белом клобуке» в соединении с посланием Филофея звала Россию на широкое имперское поприще. Уж в чемчем, а в узкой национализации церковного духа папистскую идею упрекнуть невозможно.
Едва встав на ноги и одержав важную победу в войне с Польшей, Москва в лице царя Алексея Михайловича продемонстрировала горячее желание сделать свою политику имперской. Для чего, собственно говоря, необходимо было наладить добрые отношения с греками. И царь пишет Антиохийскому патриарху Макарию (1648—1667): «Обязанность наша не о царском только пещися, но и еще более еже есть общий мир Церквам и здраву веру крепко соблюдати и хранити нам. Егда бо сия в нас в целости соблюдутся и снабдятся, тогда нам вся благая строения от Бога бывают»[915].
Однако в массе своей русский народ воспротивился этим начинаниям, укорененный в своем национальном превосходстве и не желающий иметь ничего общего с «нехристями». Последовавший затем Русский раскол, невольно реализовавший исконную мечту «третьеримских» романтиков о консервации народного быта, означал одновременно с этим идейное поражение Третьего Рима. Оставшаяся часть русского народа в значительной своей массе пошла по фарватеру «официальной» Церкви не по причине идеологических предпочтений, а в силу национального государственного инстинкта; иначе говоря, поверила царю – но не архиереям и патриарху. Скажем откровенно: не самый утешительный довод для сторонников «третьеримской» идеи.
После раскола начинается переворот в сознании лучшей части общества, и идея Третьего Рима оказывается невостребованной уже Алексеем Михайловичем, подготовившим многие реформы Петра Великого. А затем решительно отвергается Великим Преобразователем, не любившим пустые философствования и предпочитавшим им дело. Вплоть до середины XIX столетия «третьеримская» идея практически вообще не упоминается ни в исторической и публицистической литературе, ни тем более в официальных документах[916]: для обоснования своего величественного статуса Русская монархия не нуждалась в ссылках на мифическое правопреемство от «Римов».
VII
Конечно же, эта «отставка» с идеологического поприща была далеко не случайной: Третий Рим вследствие как минимум неразрешимого внутреннего противоречия между двумя векторами – национальным и имперским, которые одновременно были заявлены в нем, оказался невостребованным[917]. Что вполне естественно:
В одну телегу впрячь не можно
Коня и трепетную лань.
А.С. Пушкин
«Национальная империя», по которой до сих пор тоскуют некоторые наши «патриоты», такой же нонсенс, как горячий лед и соленый сахар. И впоследствии русскому народу пришлось выбирать чтото одно: или остаться на задворках истории в качестве ее пасынков, или, вдохнув полной грудью дух христианского универсализма, стать Всемирной Империей, могущественнейшей державой, орудием Провидения. Для чего было необходимо в считаные годы железной рукой Петра Великого и его преемников по царству ломать все то, что противилось ветру перемен. Многое действительно удалось сделать, и перед изумленной Европой предстало Царство, имени которого она еще вчера не знала, но без участия которого никакая европейская жизнь уже становилась невозможной.
Впрочем, это не означает, что все рудименты «московской старины» остались в прошлом. И нетнет, но тот или иной вектор внутренней и внешней политики вдруг оказывался созвучным с отголосками прежних идей. Например, время от времени периодически появлялись горячие патриоты «Москвы белокаменной», доказывавшие, будто наше Отечество лишено тех недостатков, которых полнымполно было в праматери христианской цивилизации, блистательной Византии. Так реставрировалась «национальная гордость великороссов».
«В чем наше преимущество?» – риторически вопрошали они. Да хотя бы в чистоте и искренности русской веры в Христа, в идеальной реализации царской, монархической идеи. «История русского народа есть единственная во всем мире история народа христианского не только по исповеданию, но по жизни своей, по крайней мере, по стремлению своей жизни», – восклицал один известный автор[918]. Ему вторил другой: «Мы утверждали всегда, что основы нашей жизни, идеалы русского народа лучше, правильнее других. Мы, русские, не склонны к похвальбе, в этом отношении мы – самый смиренномудрый, скромный народ. В русском народе нет чувства превозношения себя над другими, которое найдется у всех народов, играющих выдающуюся роль в истории»[919].
По их мнению, Россия далеко оставила далеко позади себя Второй Рим, где процветало цареубийство, отсутствовало наследование царской власти от отца к сыну, да и верато была в конце концов продана, когда ромеи приняли Флорентийскую унию с Римом. Более того, как иногда утверждают, «все, что было в Византии, было прямой противоположностью всему тому, что выросло на Руси. Византийство – это преобладание формы над содержанием, законничества над совестью, интриги над моралью»[920].
Нередко добавляли также, что, в отличие от пестрого состава населения Византии, монолитная и своем славянском происхождении русская нация была менее подвержена этническим конфликтам. Да и славяне по природе своей гораздо более расположены к христианству, чем греки, латиняне, сирийцы, малоазиаты и т. д.[921]
Относительно «чистоты» нашей веры уже говорилось выше. Что же касается наших «предшественников», то едва ли измена византийцев Православию может быть отнесена к причинам падения Константинополя. Да и была ли она?! Как известно, ромеи в целом унии не приняли и вере отцов не изменяли. Потому, к слову сказать, еще на протяжении как минимум двух столетий при всех спорных вопросах наши пращуры неизменно обращались к восточным патриархам с просьбами разъяснить смысл того или иного догмата, канона или обряда.
Конечно же, гибель Византийской империи была обусловлена не мятущимся поведением греческих (впрочем, и русских тоже: подпись Суздальского архиерея стоит под униальными актами наравне с подписью будущего кардинала Римской церкви Исидора) епископов в Ферраро или Флоренции в 1439 г. Она была фактически предопределена куда более ранними и трагичными событиями: захват Константинополя в 1204 г. крестоносцами и разрушение византийской государственности, ежегодные, в течение многих столетий, войны с турками и болгарами, а затем с сербами и венграми, резкое оскудение казны, внутренние нестроения и т.д. Но, к слову сказать, именно в эти последние десятилетия существования Византии идея христианского монархизма заиграла во всем своем блеске. Никогда ни до, ни после этого царская власть в глазах рядовых греков не излучала столько жертвенности и благородства, переливаясь всеми цветами радуги.