Значение международного права, как указывали его первые апологеты, основывается на общности социальных, культурных и правовых интересов, соединяющих цивилизованные народы, его источник исключительно нравственный – идея справедливости[933].

Признавалось, что нормы международного права представляют собой не более как нравственные договоренности между различными государствами, оформленные письменно[934].

Понятно, что и их исполнение целиком ложилось на совесть договаривающихся сторон, на самом деле не стесненных ничем, кроме личной нравственности и целесообразности. В настоящее время эти «товарищеские соглашения» начинают играть все большую и большую роль, причем практически во всех сферах человеческой жизни. И если в области публичного права пока еще доминируют нормы внутригосударственные, то в частных отношений, и особенно в торговле, уверенно преобладают международные правила.

Соответственно этому внешнеэкономическая и даже внутриэкономическая (а следовательно, и политическая) деятельность каждого конкретного государства все в большей степени начинает зависеть от содержания норм международного законодательства. Государства – эти вековые суверенные исторические союзы мировых наций – утрачивают свою исконную независимость и признают над собой высшую власть «международного сообщества».

Это, конечно, по мысли теоретиков «нового общества» не означает, что право как явление исчерпало себя и должно покинуть сцену истории. Просто на смену национальному праву приходит право международное, качественно новое. Отрицается лишь право ранее действовавшее, национальное, как выслужившее свой век и создавшее некоторые необходимые институты, должные закрепиться в новых правовых нормах. Международное право не знает национальных границ, оно не носит на себе следов национальных традиций, полных консервативными элементами, оно революционно по своей сути и есть право нового века[935].

Революционное международное право не только фиксирует новую историческую стадию развития человеческого общества – сближение народов на пути полного и окончательного объединения человечества, но и создает новый тип личности – человека Земли, человека Мира, т.е. космополита. Как видим, ничего случайного здесь нет, все носит взаимосвязанный характер.

Говорят, что данная тенденция – далеко не единственная для современного общества, но лишь «одна из». Это отчасти верно. Было бы нелепым полагать, что западная цивилизация способна породить только идею безгосударственного общества. Например, расистская теория представляет собой четко выраженную реакцию на идеологию денационализации общества, и это явление нельзя игнорировать. Но отрицать доминирующее в последние 100 лет положение идеологии «личных прав» и «свободного общества» еще менее обоснованно. Как минимум она есть факт, с которым нельзя не считаться. Вполне допустимо предположение, что далеко не всегда рядовые сторонники демократизма и либерализма готовы безоговорочно принять цель, полагаемую теоретиками этого направления, но вольно или невольно они не могут, без угрозы отказа от «демократических свобод», полагать ей конкретную альтернативу.

Проявления космополитизма чрезвычайно многообразны: начиная от содержания внешнеполитической деятельности демократических государств и заканчивая практикой многих общественных организаций. Обратимся к литературе, публицистике, кинематографу, чтобы узнать, какие идеалы предлагаются нам. Просмотрите на выбор кинофильмы о недалеком будущем человечества (таких, наверное, сотни, если не тысячи), и любой убедится, что ничего иного, кроме «общества землян», «единого всепланетного общества» негосударственного типа в качестве наиболее оптимальной формы организации будущего человечества не рассматривается.

Между тем культура представляет собой ту специфическую область бытия, которая не только фиксирует в конкретных образах и формах наиболее популярные идеи современности, но и является их великим и вездесущим пропагандистом. Ни один другой вид деятельности не способен конкурировать с массовой культурой, и в этом отношении указанный нами факт является показательным и заслуживает самого серьезного внимания.

Насколько это плохо или хорошо, сказать трудно: оценочные категории не в чести у науки. Но принять предложенную идею даже при субъективной отрицательной или положительной оценке можно только в том случае, если мы придем к выводу о ее безальтернативности и перспективности в научном и практическом плане (при условии, конечно, внугренней согласованности основных ее элементов) по примеру У. Черчиля, который говорил: «Нет ничего хуже демократии, но ничего лучшего человечество не создало». Именно в этом контексте читателю и предлагается рассмотреть данные вопросы.

II

Будучи неразрывно связанным с идеей прогресса, учение о будущем безгосударственном обществе принимает на себя все негативные свойства, присущие ей, а в первую очередь – ее отрицательный характер. Прогрессизм принципиально отрицателен по отношению к истории. Ценность прошлого заключается для него лишь в том, что именно за его счет созданы условия последующего поступательного развивающего движения вперед, не более того. Дело представляется таким образом, будто только какоето одно по счету поколение людей будет существовать в условиях совершенного строя, все остальные жили несовершенно, в состоянии, полном противоречий и несправедливостей. По этой причине они не представляют ценности сами по себе и служат лишь орудием и средством для грядущего.

Эту особенность идеи прогресса очень точно отмечал русский философ Н.В. Болдырев (1882—1929). «Представление (об утопической. – А.В.) действительности, – писал он, – принципиально отличается от действительности исторической в собственном смысле, потому что одна, являясь носителем всего добра, всей полноты нравственного смысла, противостоит другой как… несовершенной стихии. Действительность историческая и действительность идеала разнокачественны, несовместимы, одна стремится вытолкнуть другую, от нее отделиться… Чтобы совместить эти несовместимые начала, нужно одно из них объявить неполной, ненастоящей действительностью»[936]. Такой «ненастоящей действительностью» и объявляется история.

На каждом последующем витке своего «развития» прогресс отрицает предыдущее. Невысказанное разочарование сквозит во всем этом: нам обещали, что «рай» будет уже «вчера», но он не наступил. Или, напротив, предложенные идеи претворены в жизнь, но «новое» общество столь же несправедливо, как и «вчерашнее», порядок опять бьет свободу. В чем причина? Выясняется, что не все принципы, полагаемые ранее в основу теоретических конструкций, оправдали себя. Значит, надобно менять их, отказываясь в пользу более логичных, наиболее «современных». В мягкой редакции это означает, что принципы «уточняются», но, как правило, они просто отрицаются. Либерализм не может принять религиозные начала, социализм – политические ценности, полагая им взамен идею социальной справедливости. Индустриализм противопоставляет себя органическим культурам, но постиндустриализм готов свалить все беды современной эпохи на недостатки капитализма, обвинив его в тоталитаризме и технократизме[937]. Какая судьба ждет новое учение? Сказать трудно, если учесть, что каждому следующему поколению предлагается «безвозвратно порвать с прошлым», «уйти от привычных ранее способов думать, мыслить, чувствовать» (термины Тоффлера).

Поскольку заявленное в качестве идеала будущее безгосударственное общество социальной справедливости органически связано с идеей свободной личности, любое условие, если и не препятствующее, но, по крайней мере, допускающее хоть какуюто угрозу в ее адрес, объявляется «реакционным», «консервативным». Поэтому любая историческая действительность, любая национальная жизнь сразу же становятся объектом жесткой критики со стороны представителей либерализма. Национальность как индивидуальный признак, сформированный в рамках конкретного вероисповедания, при условии, что их носитель не желает расстаться с определенными личностными качествами, признается отрицательной, препятствующей идеям прогресса, свободы, равенства.

Но отрицается всегда нечто положительное, т.е. бывшее или существующее, а предлагается то, что еще никто не видел и практической ценности чего еще не определить при всем желании. Отрицая историческую действительность, либерализм ничего не предлагает взамен конкретного, долговечного и тем более апробированного опытом. «Все созидающее, все охраняющее то, что раз создано историей народа, имеет характер более или менее обособляющий, отличительный, противополагающий одну нацию другим… Все либеральное – бесцветно, общеразрушительно, бессодержательно в том смысле, что оно одинаково возможно везде… Либерализм везде одинаково враждебен тем историческим началам, в дисциплине которых вырос тот или другой народ. Либерализм есть отрицание всякой крайности, даже и самой высокой, всякого стеснения, всякого стиля. Он везде один, везде одинаково отрицателен», – справедливо писал великий русский мыслитель К.Н. Леонтьев (1831—1891)[938].

Самое печальное (для либерализма), что данный признак – отрицательность присущ ему по его природе и вовсе не является случайным недоразумением, которое можно легко устранить. Достижение состояния полного торжества «общечеловеческих ценностей» возможно только в том случае, когда эти принципы понимаются одинаково и имеют для всех лиц тождественное содержание. Если принципы гуманизма есть благо, ради которого стоило переделывать мир, то и принимать это благо все должны одинаково.

Более того, либеральногуманистические начала должны быть равно понятными и нравственно принятыми не только будущим поколением, но и прошедшими, т.е. должны носить характер Абсолюта. В противном случае ни о какой идее прогресса и историческом развитии рассуждать не приходится: нелепо говорить о преемственности, если одно поколение верит в одни идеалы, а уже следующее – в другие, диаметрально противоположные. Как минимум те ценности, которые передаются нами потомкам, должны быть ими с благодарностью приняты, иначе зачем все наши труды?

Но на пути достижения этого обязательного условия встает препятствие в виде принципа, который ни один либеральный исследователь не позволит поставить под сомнение: религиозный индифферентизм будущего общества, или, иначе выражаясь, его светский характер. Можно верить во что угодно и в кого угодно, лишь бы это не противоречило принципам демократизма, не вредило другим и не нарушало действующий закон. Это право, субъективное право каждой личности, и оно «свято».

Поскольку же верить можно лишь во чтото конкретное, то и содержание «своей» веры каждый определяет самостоятельно. Безусловно, между тем, что попытки отделить содержание «индивидуального вероисповедания» от нравственного начала, полагаемого в основу общегуманитарных ценностей, изначально обречены на провал, иначе и быть не может. Казалось бы, в чем беда, так ли уж это важно? Но ведь нравственное начало дает в первую очередь понятие о добре и зле, предлагает критерии для оценки как собственного поведения, так и поступков других лиц. Счастливым и бесконфликтным будущее общество может стать лишь в том случае, когда подавляющее большинство (как минимум) будущих индивидов действительно признает принципы его организации и практическую деятельность справедливыми. Но как добиться достижения этого условия, если каждый самостоятельно определяет, что следует понимать под терминами «счастье», «правда», «зло», «добро», «свобода»?