Верность нашего епископата духовным традициям Церкви в деле обеспечения «церковной независимости и свободы» хорошо иллюстрирует Синодальный период. Лица, близкие к его деятельности и хорошо знавшие внутреннюю историю вопроса, не раз отмечали, что в недостатках синодального управления виновны в первую очередь сами архиереи, которые действительно должны были представлять собой Русскую церковь, чего на самом деле не происходило[892].

V

Итак, все стало государством, все оказалось проникнутым единым универсалистским духом властного начала. Казалось бы, что еще нужно для развития нашей государственности?! Но, к сожалению, и здесь наши представления о высшем политическом союзе были далеки и от римоязыческих, и тем более от византохристианских. Так, понятие «общего блага», которое являлось для Рима и Византии альфой и омегой государственной жизни, нам было практически незнакомо. Лишь с Петра Великого в нашем лексиконе появилось выражение «о пользе и прибытке общем, который Бог нам пред очи кладет, как внутрь, так и вне, от чего облегчен будет народ»[893].

Следует заметить, что само понятие «государство» почти не фигурировало в русском языке, его заменяли термины «держава», «царство», «власть». Воевали и боролись за царя, Русскую землю, Церковь, веру православную, родных и близких – но не за государство. И хрестоматийное выражение: «Мне за державу обидно!» никак, даже сегодня, спустя много столетий, не трансформируется в, казалось бы, естественную синонимичную фразу: «Мне за государство обидно!» – фальшь для русского слуха очевидна.

Не секрет, что русскому самосознанию издавна свойственно весьма специфическое отношение к власти и государству. Держава – это то, что защищает нас, есть олицетворение силы и мощи Родины. Отечество – наш дом, могилы предков, семья, мать, отец. Но уже власть, как синоним государства, есть нечто чужое, враждебное человеку. Власть боятся, ей повинуются, за нее борются, поскольку она – источник всяческих благ. Однако ради власти, как противостоящего человеку феномена, жертвовать собой не хочется, она либо возвышает над другими, либо губит – смотря, в каких отношениях лицо с ней состоит. При этом власть не отождествляется исключительно с государем: как известно, «жалует царь, да не жалует псарь», а у «псаря»то власти может быть побольше царской. И уж во всяком случае, она обычно ближе и конкретней. Поэтому царя, как лицо, с которым ассоциируется Русская держава, почитают, ему бьют челом и за него гибнут, но власть не любят.

Однако власть кормит – главная мысль, которая крепконакрепко запала в русское сознание. Кормление, как институт обеспечения государевых слуг (бояр) на русских территориях, обладал тем порочным качеством, что наместник получал не «корм» за управление землей, но само управление принимал как плату за свою службу царю. И Иван IV (1547—1584), и Алексей Михайлович (1645—1676) многое сделали, чтобы разрушить эту порочную практику. Но хотя уже в XVII в. на воевод, направляемых царем для управления территориями, смотрели как на правителей, исполнявших царскую службу, кормление все еще сохранялось повсеместно. И многие служилые люди просили отпустить их на воеводство «покормиться». Лишь при Петре Великом «разрядные книги» были сожжены и заменены на «Табель о рангах», предоставляющий возможность людям низших социальных групп сделать карьеру на казенном поприще.

Впрочем, атавизмы сознания все же сохранились. «До сих пор, – констатировал в 1858 г. Б.Н. Чичерин, – еще на многие общественные должности смотрят единственно, как на средства для частного обогащения, и взятки, равно как и пользование казенными деньгами, считаются у большинства делом самым обычным, которое не налагает на человека пятна»[894]. Невольно думаешь: минуло более 150 лет после написания этих строк, но что изменилось?..

«Пока общества еще колеблются без убеждений и без правил даже и в повседневных мелочах, – писал один автор, – как можно ожидать в них созреваний зачатков добра? Пока – это все еще хаотическое брожение предметов нравственного мира. Мы пока еще в таком положении»[895]. А потому, к несчастью, наше Отечество едва ли могло похвастаться стройностью государственных учреждений, их эффективностью и наличием интеллектуального государственного аппарата, способного оценить проблемы государственного строительства. Были отдельные таланты и даже гении, великие администраторы и полководцы – все они были одиночками, не было государственной системы.

«Заставляя целый народ, – резюмировал Чичерин, – служить единой общественной цели, казалось бы, государство должно накопить несчетные средства и достигнуть высокой степени могущества. А между тем все ускользает из его рук, все стремится врозь, и старания водворить порядок, установить правильное общественное устройство, остаются большей частью безуспешными. Обширные земли представляют собой пеструю смесь разнородных и разнохарактерных учреждений. Давно пережитые формы проглядываются на каждом шагу: видны и следы кормлений, и родственные отношения в государственной службе, система частных прав и привилегий остается в полной силе. Во всем чувствуется недостаток гражданского образования, недостаток юридического смысла, которое точно определяет и разграничивает право и обязанности. Частности в Московском государстве преобладали над общим»[896].

Впоследствии, идеализируя строй Московской Руси, славянофилы утверждали, что все современные им беды – суть детище Петра Великого, растоптавшего «старые порядки». Однако, констатируя, что

В судах черна неправдой черной

И игом рабским клеймена.

А.С. Хомяков

и

Сплошного зла стоит твердыня,

Царит бессмысленная ложь.

И.С. Аксаков

славянофилы упорно не желали замечать, что данные позорные явления представляют собой не следствие петровских нововведений, а остатки тех старых «московских» порядков, которые царь Петр I стоически разрушал. А если нравы и смягчились с течением лет, то не потому, что правительство вернулось к старым «формулам счастья», а исключительно за счет европейского образования хотя бы правящего слоя Российского государства и резкой смены внешнего и внутреннего курса государственной политики. Объективно человеческие «права» являются исключительно прямым следствием европейского просвещения и того общественнополитического строя, который начал формировать Великий Русский Преобразователь[897].

Стоит ли говорить, что только ленивый не говорил, не высказывал негативных оценок относительно чиновничества Российской империи и жесткости наших государственных учреждений, возведенных при Петре Великом и его преемниках. Конечно, «одним чиновником общество дышать и развиваться никак не сможет». «Но что делать с неофициальной Россией, – задавался справедливым вопросом К.Н. Леонтьев (1831—1891), – когда она еще слабее, глупее, бесчестнее и несогласнее, пьянее, ленивее, бесплоднее казенной?»[898]

В этих вздохах печали много правды. Ктото удачно сравнил государственный аппарат со скелетом – кажется, Л.А. Тихомиров (1852—1923). Скелет никак не может заменить собой всего человеческого тела, но без него оно также не может функционировать. И чем слабее мышечная масса, тем сильнее должен быть скелет. Если общество слабо и неразвито, то, естественно, необходимые качества для сохранения данной совокупности народа в форме государства обеспечивает лишь государственный аппарат, злосчастный «административный ресурс», которым история нашего Отечества, увы, так богата.