П.Я. Чаадаев[847]
Не для легких и простых дел создал Бог великую и могучую Россию. Но мы должны признать, что, несмотря на тысячелетний возраст России и на вековую работу нашего национального самосознания, мы не можем сказать, что же собственно нам нужно делать, куда идти, дабы осуществить самобытное призвание России, ее вселенскую идею, чтобы явить в мире смысл и разум нашего исторического существования.
В.С. Соловьев[848]
I
Никакое общество не живет одной духовной традицией, политической тенденцией или подчинено единственному вектору исторического развития; как правило, всегда существуют разные пути, которые могут оказаться востребованными людьми. Одни идеи имеют тактический, фрагментарный характер, и век их недолог. Другие, напротив, захватывают собой народное сознание целиком и полностью, становясь путеводной звездой на многие десятилетия и даже века.
Нельзя, однако, сказать, будто все они объективно полезны и способны полностью удовлетворить запросы народного духа. Нередко случается, что некоторые яркие теории, увлекавшие за собой не одно поколение людей, в действительности не имеют под ногами ни реальной почвы, ни отвечают истинным потребностям и жизненным запросам своих почитателей и способны лишь отвлечь их и вести неверным путем. Такие идеи становятся зернами, брошенными на камни или посеянными в тернии (Мф. 13: 20—22), и подобных примеров множество. Возможно, что при какихто иных внешних обстоятельствах, при наличии достаточных предпосылок, они и дали бы «плод во сто крат» (Мф. 13: 23). Но, лишенные твердых объективных оснований, способны лишь всколыхнуть сознание своих приверженцев. Им не дано гармонично развить те зачатки духовного и социального творчества, которые таятся в каждом народе.
Кто не слышал о Москве как Третьем Риме – доктрине, с которой многие патриоты связывают славные страницы прошлого и будущие блестящие (только так, не иначе!) перспективы нашего Отечества? Возникнув из частного послания старца Филофея (1465—1542) боярину М.Г. МисюреМунехину (?—1528) еще в конце XV столетия, первоначальная идея впоследствии обрастала новыми, современными для каждой исторической эпохи деталями, став своего рода знаменем русского православнопатриотического движения. Не утратила, как известно, «третьеримская» идея популярности и в наши дни; более того, сегодня она переживает очередной пик популярности в определенных кругах. Что, конечно же, не может не вызвать к ней особого интереса.
Начнем, как это принято, с первоисточника. В современном переводе интересующая нас часть послания старца (а всего было несколько посланий, в которых старец излагал сходные мысли или развивал их) выглядит следующим образом: «Скажем несколько слов о нынешнем православном царстве пресветлейшего и высокостолнейшего государя нашего, который является единственным христианским царем во всей поднебесной и браздодержателем святых Божиих престолов Святой Вселенской Апостольской Церкви, которая – вместо Римской и Константинопольской – находится в богоспасаемой Москве во имя святого и славного Успения Пречистой Богородицы. Так знай же, что все христианские царства окончили свое существование и сошлись в едином царстве нашего государя; по пророческим книгам это есть Ромейское царство. Ибо два Рима пали, третий стоит, а четвертому не бывать»[849].
Как известно, старец Филофей не случайно так категорично заявлял о уже состоявшемся падении двух «Римов» и торжестве третьего по счету, его вдохновляло известное пророчество Даниила, где описывается гибель неких великих государств и провозглашается гимн последнему, вечному царству. «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовек не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно» (Дан. 2: 36—45). Правда, идея именно третьего «Рима» при буквальном толковании данного пророчества выглядит несколько натянутой: у Даниила речь идет о четырех царствах, последнее из которых не разрушится вовек. А «третьим» в череде сокрушенных держав значится «медное» царство, которое традиционно ассоциируется с языческой Римской империей. Тем не менее эта ссылка для современников Филофея и последующих сторонников его идеи казалась безусловной.
Заметим также, что и после минувших 500 лет со дня написания послания говорить о единой доктрине применительно к «Третьему Риму» было бы некорректно. Есть лишь общая идея, многих манящая своей красотой и надмирностью. А в деталях мнения носят совершенно противоречивый характер. Ктото видит в «Третьем Риме» прямое указание на провиденциальную роль России, как последней хранительницы Православия после падшей в 1453 г. Византийской империи: «Историософская концепция “Третьего Рима” – отражение русского православновселенского исторического самосознания, воспринимавшего Русскую землю как страну Богоизбранную»[850]. Другие, осторожничая, упирают на эсхатологический характер доктрины: «Изначально учение старца Филофея проникнуто было не триумфалистским пафосом, а эсхатологическими ожиданиями»[851].
Им вторят не менее авторитетные авторы, утверждающие, что «“Третий Рим” – это апокалиптический минор, раскрывающий события конца света: наступает последняя эпоха, последнее земное “царство”. С тем большим смирением следует творить заповеди и блюсти чистоту веры. Только уже гораздо позднее эта апокалиптическая схема была перетолкована официальными книжниками в панегирическом смысле и превратилась в своеобразную теорию официозного хилиазма»[852].
Данный аспект – не единственный, вызывающий множественность толкований. Одни полагают, что Москва через Третий Рим заявила о своем преемстве Византии, как праматери христианской культуры: «Идея “Третьего Рима” представляла собой мечту ностальгического и одновременно апокалиптического толка, как если бы традиционноуниверсалистическая византийская схема была вечной»[853].
Им возражают: да, «Третий Рим» – это формула, придающая России полуторатысячелетнюю временную глубину, историческую протяженность. Однако «едва ли вопрос преемственности Москвы от Византии становился современниками старца Филофея на первое место, поскольку даже в дипломатических отношениях такое заявление несло за собой целый ряд весьма невыгодных для Москвы последствий. Да для этого и не было необходимости вспоминать императора Августа Октавиана и “Первый Рим”»[854].
Говоря о послании старца Филофея, обратим также внимание на то, что оно не является политической программой, этаким «заветом князю». К слову, как полагают специалисты, Московские государи всего менее руководствовались советами Филофея в своей практической деятельности; их интересовали более насущные проблемы, чем толкование апокалиптических сочинений[855].
Нельзя сказать, будто послание констатирует какието исторические факты либо является новым пророчеством о будущем. Его никоим образом нельзя квалифицировать также и как признанную всеми квинтэссенцию духа времени, своего рода заветную мечту великоросса, завуалированную программу будущего развития Московского царства[856]. Это – лишь один из документов, донесший до нас определенные чаяния времени и давший толчок тем или иным настроениям. Хотя, конечно, популярность идей, изложенных старцем Филофеем, была такова, что они в отредактированном виде были официально изложены в актах Московского Освященного Собора 1589 г. об утверждении Московского патриаршества, где Третьим Римом именовалась уже не Москва, а вся «Великая Россия» в целом[857].
В этой связи весьма серьезное значение имеют ответы на вопросы: насколько мысли и оценки старца Филофея о России соответствовали обстоятельствам и духу того времени, потребностям национального развития нашего Отечества в прошлом и актуальны в настоящее время; являются ли они добрыми проявлениями русского самосознания или, напротив, результатом тех заблуждений духа, от которого несвободна ни одна нация, тем более великая – «у великих народов и ошибки бывают великими»?
II
Как ни странно, наиболее слабым звеном в перечне оценок старца Филофея является указание на Московское царство, как на христианнейшую державу. Для того чтобы считаться в полном смысле слова таковой, Москве необходимо было обеспечить нормальное, непрекращающееся развитие духовной жизни личности и общества в целом. А для этого нужна сама личность и религиозное образование, чтобы эта личность верила в Бога искренне и содержательно, чтобы знание ее о Христе было полным. Иначе зачем нам Евангелие и Послания Апостолов, Святые Отцы и Учители Церкви, если можно обойтись пустыми поклонами неведомому «богу»?!
Однако едва ли можно без опасения впасть в обман утверждать, будто нам удалось привить и закрепить в русском сознании идею человеческого достоинства. «“Благочестивая” Русь московской эпохи, – не без оснований говорил както В.С. Соловьев (1853—1900), – спокойно допускала языческий взгляд на человека, как на вещь, которая может всецело принадлежать другому. В сущности, московское холопство ничем не отличалось от древнего рабства: господин, убивший холопа, не нес никакой действительной ответственности и лишь для виду подвергался церковной епитимии. Нужно было восстановить (или все же создать? – А.В.) в русском сознании элементарное христианское понятие о человеческом достоинстве»[858].
В оценках В.С. Соловьева нет преувеличения – лишь боль за наши недостатки. Более того, такое отношение к человеку было характерно не только для XV столетия. Любопытный эпизод произошел в начале царствования Петра Великого (1682—1725) – сына своей эпохи, когда государь прибыл с посольством в Амстердам. Однажды он узнал, что два посольских дворянина, сопровождавших его, неодобрительно высказывались о царе в том смысле, что тому следовало бы поменьше выставлять себя на посмешище своим поведением, а держаться соответственно сану. В бешенстве Петр велел казнить обоих, но встретил мягкий, однако категоричный отпор: ему объяснили, что царь находится в Голландии, где никого нельзя казнить без приговора голландского суда. С глубокой неохотой Петр согласился на компромисс, в результате чего бедняги были высланы в какието отдаленные голландские колонии[859].