Свидетельства современников открывают перед нами печальную картину религиозного просвещения, вернее – отсутствия оного. Факты свидетельствуют, что многие русские христиане вообще не знали молитв, даже «Отче наш» и «Символ веры». Более того, они были убеждены, что молитвы – дело исключительно священников и господ, у которых нет иных забот. Если и встречались примеры живого проповеднического слова, то исключительно в городах, где имелись образованные священники. Но, к сожалению, слово о Боге редко произносилось в бедных сельских храмах[872].
Как следствие, пышным цветом все эти века расцветал атавизм язычества, который вполне объясним. Боязнь княжеского гнева заставляла многих русских еще в домонгольский период принять христианство, при этом в душе они оставались язычниками. Низкий уровень просвещения и нерадивость пастырей также не способствовали изжитию этого пагубного явления. И потому еще несколько веков сохранялись в русской жизни проявления язычества. Правда, они не носили акцентированного характера насаждения антихристианских вероучений, скорее, представляли собой совокупность старых языческих обрядов, сохранившихся в народе. Но вред от них нельзя приуменьшать. Повсеместно наряду с христианскими праздниками отмечаются языческие, так что специалисты говорят о наличии у нас «двоеверия». На масленицу праздновали день Перуна и поминали покойников, как это было принято еще до принятия христианства. Ивана Купала соединился с празднованием Иоанна Предтечи, праздник Волоса – с днем памяти Георгия Победоносца, Рода и Рожаниц – с Рождеством Христовым. А языческие трапезы традиционно освящались Богородичным тропарем[873].
«Праздновав и празднуя языческие праздники и совершая религиозные языческие обряды, народ язычествовал и язычествует нисколько не сознательно, – писал Е.Е. Голубинский (1834—1912), – но языческое тем не менее остается языческим»[874]. А где закрепилось язычество, вытеснившее из какойто части быта христианство или не допустившее его, там нет личности.
Разумеется, царь и священноначалие активно боролись с ними – впрочем, не вполне успешно, судя по рецидивам бытовых языческих проявлений в последующие века. Еще на Стоглавом соборе 1550 г. приводились примеры многочисленных обрядов, положенных на христианские праздники или существующих автономно. И отцам пришлось разъяснять, что в день Святой Троицы христианам не следует со скоморохами, скачками, пением и плачем в деревнях и селах поминать своих почивших родственников (вопрос 23). Достаточно напоить и накормить нищих, дабы те помянули покойных. Аналогично с этим категорически запрещались на Иванов день и навечеряти Рождества гадания, пляски через огонь и скачки (вопрос 24). Вслед за этим следует еще целый ряд канонических узаконений, должных побороть языческие традиции, широко распространенные в Петров пост, на Радуницу, на Усекновение честной главы Иоанна Предтечи и т.д.[875]
Долго, еще очень долго сохранялось в нас старинное московское мракобесие, которым, по словам императора Петра Великого, «наш народ весь заражен был». Конечно, эти века не знали атеистов (впрочем, их не было и в Европе), однако такая религиозность, какая закрепилась в Москве, допускавшая самые отталкивающие культовые формы, имеет весьма отдаленное отношение к христианству. И не случайно Великий реформатор Российского государства отмечал невежество, «тьму», идолопоклонство и пустое суеверие в числе самых распространенных явлений своего времени. А потому требовал «учить и запрещать, дабы расколов, суеверия и богопротивного чествования не было, дабы неведомых и от Церкви не свидетельствованных гробов за святыню не почитали; и притворных беснующих, в калтунах, босых и в рубашках ходящих, не точию наказывать, и прочих под образом благочестия притворных и прелестных дел от духовного и мирского чина не принимали; дабы святых икон не боготворили и им ложных чудес не вымышляли»[876].
Ктото справедливо сказал, что если в Византии ереси рождались от чрезмерного интеллекта, то у нас они появлялись вследствие отсутствия оного. Не удивительно, что тема обряда, внешних символов стала камнем преткновения для большинства паствы и клира нашей Церкви. Отсутствие же образования и культуры приводило к тому, что любое мнение, несогласное с устоявшимся, тут же автоматически квалифицировалось, как ересь без какихбы то ни было оснований. Достаточно вспомнить трагическую историю преподобного Максима Грека (память 3 февраля), чтобы убедиться в истинности данного тезиса. Как ни горько звучит, но это очень «порусски»: вначале пригласить к себе изза границы книжника, дабы учиться у него, затем за «ереси» бросить учителя на 25 лет в темницу, а после смерти – прославить как преподобного.
Не скажу о живых,
А покойников мы бережем…
В.С. Высоцкий
И, оценивая себя сегодняшних, несложно прийти к выводу, что наше неумение слушать оппонента, неуважение к чужому мнению, личностная оценка любого противоположного взгляда не только, увы, присущи нашему сознанию и практике, но и являются законным детищем московской необразованной религиозности.
Впоследствии ситуация с просвещением лишь ухудшалась. «Привычка русского общества к невежеству, боязнь от науки впасть в религиозные заблуждения и горделивая мысль, что русские «без наук православны», служили сильным препятствием к подъему образования». Напрасно восточные патриархи своей грамотой 1593 г. убеждали русских епископов заботиться о религиозном просвещении; те оставались невнимательными к этим словам. А когда царь Борис Годунов (1598—1605) задумал устроить школы для преподавания иностранных языков и вызвать к нам ученых иностранцев, «попы и монахи воспротивились этому», заявив, что такая мера наверняка вызовет раздор и подорвет былое единоверие в русском народе[877]. Как будто это единоверие и в самом деле было некой вековой константой…
Состояние благочестия епископа и клира хорошо иллюстрирует и указ царя Петра Алексеевича от 16 февраля 1723 г., в котором государь воспретил архиереям и прочим духовным лицам во время церковных служб заниматься своими делами, выслушивать челобитчиков, решать административные вопросы и т.п. Этим же документом им предписывалось «упражняться в благомыслии и в молитве и тем подавать приходящим на молитву людем образ благоговейного в церквах стояния»[878].
Весьма характерный эпизод произошел при присоединении Киевской митрополии в XVII столетии к Московскому патриархату. Как известно, до подчинения Москве Киевский митрополит среди прочих особых прав непосредственно руководил типографией КиевоПечерской лавры, что имело широкие последствия. Не говоря уже о том, что поток книг, выходивший оттуда, в значительной степени способствовал духовному просвещению Юга России, типография приносила весьма существенные доходы, так что ее считали едва ли не самым главным источником пополнения митрополичьей казны. Надо сказать, что все попытки правительства Польши и даже Римской курии противостоять этой просветительской деятельности путем издания своих произведений на русском языке не принесли успеха – настолько системной и сильной являлась проповедническая деятельность Киевской типографии и духовных школ Малороссии[879].
Однако, никоим образом не доверяя «на слух» малороссийским епископам и просветительским школам, до сих пор существовавшим в Украине даже в период ее подчинения католической Польше, Московский патриарх Иоаким (1674—1690) запретил издание книг в Киеве, полагая, что в массе своей они наверняка еретические. А попутно закрыл и духовные школы, считая, что там добру не научат. Как справедливо замечают исследователи, малороссы были поражены этими нововведениями, поскольку ранее систематически получали привилегии для поддержания православных духовных учреждений от католических королей Польши[880].
И никак нельзя не согласиться с тем выводом, что история патриарха Никона и Русского раскола обнаружила, с одной стороны, в нашем народе гигантский запас душевных сил; с другой – «отсутствие всякого идеального содержания и крайнюю скудность умственных средств»[881]. Ему вторит и другая, не менее, увы, обоснованная оценка: «Крайне неудовлетворительное положение духовенства в допетровской Руси, его несостоятельность, несоответствие своему назначению сказалось с особой силой и ясностью при повороте России на новый путь сближения с Западной Европой, обозначивший довольно заметно еще с начала второй половины XVII в., усилившийся к концу этого столетия и завершившийся реформами Петра Великого»[882].
Лишь со времени Петра Великого в России образовались зачатки системы религиозного и научного просвещения, которую выстраивал лично государь и которая была в целом для русского епископата безынтересна. Не один документ императора был посвящен этому злободневному вопросу. Среди прочих выделяется его указ Святейшему Синоду от 19 апреля 1724 г., в котором царь ставит на вид архиереям их беспечность в руководстве делами веры и настоятельно требует от них решения неотложных задач по изложения учения Православной церкви для населения. «Также б сделать книгу, где изъяснить, что – непременный Закон Божий, и что – советы, и что – предания отеческие, и что – вещи средние, и что только для чину и обряда сделано, и что – непременное, и что – по времени и случаю применялось, дабы знать могли, в каковой силе иметь».
Таковым целям, по мнению царя, мог бы служить Катехизис, в котором бы «прямой путь спасения истолкован был», и книга эта должна была быть написана «просто, чтобы и поселянин знал». «Понеже разговорами я давно побуждал, а ныне письменно, дабы краткие поучения людям сделать»[883]. Однако, как известно, многие идеи царя не были реализованы при его жизни, поскольку действительно «проповедников зело мало имеем».
В результате понятие о личности, обладавшей известными правами, у нас возникло очень поздно, и в течение длительного времени было подернуто все той же дымкой неопределенности содержания. Все было подчинено государственным целям и интересам, которые, однако, формировались узкой группой представителей высшего света, далеко не всегда умевших и желавших отделить собственные выгоды от национальных нужд.
Первый Рим и блистательная Византия (Второй Рим) не потому только были столь востребованы окружающими их варварами и народами, что обладали гигантской военной силой; они привлекали к себе высочайшей культурой, мощью и упорядоченностью своего общественного строя. А звание «римский гражданин», которое так желали получить варвары, было далеко не пустым звуком и предполагало наличие конкретных, защищенных законом и судом прав личности, которые позволяли человеку ощутить себя таковым. Ничего такого Москва предложить не могла за неимением даруемого продукта.
Впрочем, по мнению сторонников Третьего Рима, воскресивших некоторые старинные убеждения, сама постановка вопроса о «правах» есть первый признак богоборчества. «Нет никакого обеспечения, скажут нам; или народ, или власть могут изменить друг другу. Гарантия нужна! Нет, гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощью зла. Вся сила в идеале. Вся сила в нравственном убеждении»[884]. Думается, под этими словами мог бы охотно подписаться и Бакунин, и батька Махно…