Самое печальное, что до Петра I у нас дела обстояли еще хуже. Разве нужно напоминать, что лишь при царе Петре Алексеевиче старообрядцы, например, до сих пор совершенно бесправные, которых можно было убивать без суда, получили права гражданства? И не случайно в черновиках к «Духовному регламенту», указывая наиболее страшные язвы своего времени, царь отмечал жестокое отношение русского епископата к противникам Церкви: «С кротостью и разумом поступать, а не так, как ныне, жестокими словами и отчуждением»[899].
VI
Переходя от одного нашего недостатка к другому, восхваление которых (по Филофею) вызывает лишь живое недоумение, никак нельзя обойти стороной явный уклон в национализацию и Русского государства, и Русской церкви. Чем автоматически убиваются любые надежды отдельных патриотов признать Москву преемником Второго Рима.
Безусловно, Византия являлась Империей и вплоть до последнего своего свободного вздоха никогда не изменяла имперской идее. Именно это убеждение заставляло многих Византийских василевсов, среди которых особенно выделяются фанаты имперской идеи – св. Лев Великий (457—474) св. Юстиниан Великий (527—565), Ираклий Великий (610—641), св. Никифор Фока (963—969), Иоанн Цимисхий (969—976), Мануил I Комнин (1143—1180), вести непрерывные войны с персами, готами, арабами и турками, чтобы только вернуть свое государство в прежние границы Всемирного христианского царства. Чтобы вновь воссоединить все христианские народы под властью православного императора.
Даже когда в середине XIII в. среди части византийской аристократии возникли националистические настроения, в массе своей народ эти новшества не поддержал. Для Западной Европы Византия также всегда оставалась империей. И накануне гибели Константинополя европейцы называли Византийского самодержца пусть и «Греческим», но все же императором, не смея отказать ему в этой чести.
Не так было у нас. Хотя в понимании Филофея Третий Рим ассоциируется именно со Всемирной империей («Рим – весь мир»[900]), современники видели в Москве лишь последнее христианское царство, последнее прибежище Церкви на земле, окруженное «нехристями». А потому, хотя старец Филофей и утверждал, будто «все христианские области придут к концу и соединятся в единую область нашего государя, т.е. в область русскую, “согласно пророческим книгам”», Московские государи на западный манер строили национальное государство, а не прообраз Византийской империи.
Да, Иван IV Грозный (1547—1584) в свое время изъявил настойчивое желание венчаться царским чином (впервые на Руси). Но не «императором римлян», как того требовала традиция преемственности власти Московского государя от Византийских самодержцев, а «царем всея Руси». Отметим также, что в своей текущей политике царь был верным приверженцем не византийских авторов, а Макиавелли (1469—1527), сочинения которого охотно и часто читал[901].
Впрочем, в практической деятельности и другие самодержцы не особенно озадачивались проблемой доказать свою преемственность от Византии. Напротив, в официальных актах и дипломатической переписке зачастую речь идет скорее о том, что Москва заменяет собой Византию, а не продолжает ее. Эта тенденция совпала, как известно, с охлаждением отношения к грекам, в которых видели отступников от веры. Разумеется, такой подход не только резко сужал «имперский» кругозор России, но и становился основой национального затвора от всего остального мира. Решающим стало национальное самоутверждение, проглядываемое в строках Филофея пока еще лишь исподволь[902].
Национальный подъем тех лет вполне объясним, поскольку освобождение от татарского ига дало мощный толчок русскому самосознанию и национальной гордости, соединенных с ощущением собственной силы. Безусловно, этот рост народного духа был явлением положительным и естественным. Однако он нес в себе некоторые семена односторонности и ограниченности. «С русским народом случилось то самое, что бывает с человеком, который обращается исключительно с лицами, с низшими его по духовному развитию, и от этого получает преувеличенное понятие о своем достоинстве и значении»[903].
Дальнейшие события, когда вдруг «выяснилось», что, в отличие от русских, «греки веру продали», сговорившись с латинянами во Флоренции и подписав унию («Греческое царство разорися и не созиждется, сиа вся случися грех ради наших, понеже они предаша православную греческую веру в латынство», – как писал старец Филофей в своем послании[904]), лишь способствовали консервации самых вредных для нашего государственного и церковного строя практик. Последовавшие затем попытки при Иване IV и Алексее Михайловиче унифицировать обрядовые книги и внести необходимые исправления в богослужебные тексты вместо ожидаемого результата привели к обратному итогу: москвичи уверились, что именно Русь сохранила истинную веру, а греки ее «испортили», причем еще несколько столетий назад. Отсюда – недоверие к ним и даже вражда, не прибавлявшие широты нашему мировоззрению.
Национальной стала и Русская церковь, священноначалие которой в гораздо большей степени, чем в Византии, зависело от царя. И хотя среди русского епископата не угасал дух христианских кафолических традиций, перенятых от греков, в действительности уже в XV в. Русская церковь полностью замкнулась в себе, почти не получая извне никакой помощи в решении собственных проблем. Само собой разумеется, и общение с другими православным кафедрами носило далеко не системный и не очень содержательный характер[905].
«На этой исторической почве наш народ был обречен на духовное бесплодие. Ясна была и причина такого бесплодия: отделение России от всего прочего мира, уклонение от вселенского христианского пути»[906].
Как следствие национализации Русской церкви, резкого сужения сферы ее интереса и односторонности духовного развития, возникла реальная опасность подмены Вселенского церковноисторического Предания преданием местным и национальным, замкнуться в случайных пределах своей национальной памяти и традициях, которые выдавались за абсолютные и единственно истинные[907].
Можно согласиться с тем, что приводимая далее фраза звучит несколько легковесно: «Странствующие греческие монахи в оплату за московское жалованье подарили Москве титул “Третьего Рима” с притязаниями на исключительное значение в христианском мире. Через это наше народное самомнение получило нечто вроде идеального оправдания»[908]. Но, пожалуй, она верно отражает и мотивы греков, желавших «покормиться» за счет Москвы, одарив русских ничего не значащим для них в практическом плане титулом преемника Византии, и наши чаяния, угаданные ими.
Не имперский дух, а «железный занавес», категоричное неприятие всего иностранного без разбора, хорошо оно или плохо, закостенелость во всем, особенно во внешних формах, которым отдавалось явное предпочтение перед нравственным чувством, демонстрировал тот век Русской истории[909].
Следующая характеристика едва ли может вызвать светлые мысли: «В русском обществе уживались рядом крайне развитая внешняя набожность и нравственная распущенность; религиознонравственное состояние его было как бы фарисейское, раздвоенное: внутри была всевозможная порча, а снаружи – удивлявшее иностранцев благочестие»[910].
Доходило до откровенных нелепостей, когда русские обряды, одежду и саму русскую национальность возводили на пьедестал святости и им поклонялись. Так, в своем завещании патриарх Иоаким со слезами на глазах умолял царя Петра Алексеевича ни при каких обстоятельствах не приглашать иностранных специалистов в Россию, тем паче – не ставить их во главе служивых людей в государственных полках, дабы «во всем царствии проклятым еретикам, иноверцам быти началниками». Как будто эти меры не были объективно обусловлены потребностью русской армии в грамотных, образованных офицерах, не говоря уже о военных инженерах и оружейниках. И уже на смертном одре не переставал увещевать, чтобы «новых латинских и иностранных обычаев и в платьи перемен поиноземски не вводити»[911]. Здесь и комментировать ничего не надо…
Едва ли плод этих идейных построений мог претендовать на наличие в нем имперского размаха и духа христианского универсализма. Все более проникаясь чувством собственной исключительности и правоты, своей единственности в мире, как последний православный народ, мы все более и более погрязали в собственных недостатках, не имея ни сил, ни желания чтолибо исправить к лучшему, оглянуться назад и критически оценить свои деяния.
Да и какие к тому были предпосылки?! Если русские люди – народ наихристианнейший по природным своим свойствам, народ святой, у которого сама истина, то что еще можно желать?! Разве есть чтонибудь лучше святости и разве можно быть впереди истины?! «Провозгласили себя народом святым, богоизбранным и богоносным, а затем во имя всего этого стали проповедовать такую политику, которая не только святым и богоносцам, но и самым обыкновенным смертным никакой чести не делает»[912].
В свою очередь хранение веры предопределяет стратегический вектор общественного и личного развития – национальную консервацию всего того идеального, что есть, дабы случайно не впасть в прелесть или в ересь. А там все христианские земли, попавшие под власть «неверных», сами соберутся под Русь. Ссылка при этом на пророческие книги лишь усугубляла «консервацию»: зачем чтото делать, если будущие события уже фатально предопределены?! Главное – ничего не менять.