Откуда же это в нас? Почему, свято храня верность Христу и легко идя на смерть за Православную Церковь, мы так и не сумели воспитать личность? Как полагают, история русского нигилистического отношения к человеку выросла из самой специфики формирования Московского княжества (впрочем, как и остальных русских княжеств). В период удельного времени люди могли сами выбирать себе хозяина. Но когда удел Московского князя перерос в государство, прежний князьхозяин стал автоматически считаться не только владельцем земли, но и государем над людьми[860].
Это обстоятельство, быть может, не повлекло бы таких гибельных последствий, если бы не вторая особенность политического и общественного строя Древней Руси. К несчастью для нашей государственности, высокое понятие «честь», далеко не пустое в Византии или в Западной Европе, изначально выросло из разрядов, на которые делились различные элементы русского общества. Одно занятие считалось «честнее» другого, но и внутри каждого разряда отдельное лицо имело свою «честь» и ревниво следило за тем, чтобы она не подверглась уменьшению, поскольку уже приняла характер наследственной собственности.
Как следствие, сама иерархия лиц, из которых состояло общество, определялась знатностью, родом занятий, могуществом, личной зависимостью от какоголибо высокопоставленного лица и т.п. Иными словами, элементами, которые имели самое отдаленное отношение к идее государственности и понятию о человеческом достоинстве, никак не должные зависеть от личных, субъективных условий. «Отсюда бесконечное неравенство между людьми», – писал Б.Н. Чичерин (1828—1904).
Чтобы не потерять свою «честь», каждый обладатель почетного статуса усердно заботился о всевозможных мелочах, которые могли бросить на него тень. Сел один раз ниже когото, значит – навсегда унизил свою «честь», а попутно и всех остальных родичей. Эти «разряды» и «чести» настолько закрепились в нашем сознании, что совершенно вытеснили христианское понимание личности, основой которой является ее богоподобие, и стали абсолютно доминировать в социальнополитических отношениях.
Ни царь, ни патриарх – никто не мог до известного времени сломать их. Это оказалось под силу лишь титану на троне – императору Петру Великому. А до тех пор «Московский царь мог безусловно распоряжаться имуществом и личностью своих подданных, но как скоро он ставил когонибудь под начальство менее знатного человека, то встречал тупое сопротивление, перед которым сокрушалось все его могущество». Отсюда – доходивший до нелепостей формализм, накрепко вбитый в наши «Разрядные книги».
Из этого же источника возникло то крепостное состояние, которое захватывало не только низшие сословия, но и высшие, попавшие в абсолютную зависимость от своего князя, а позднее – Московского царя. При Иване III (1449—1505) во временных договорах князя с боярами последние еще именуются слугами. Но уже с князя Василия III (1502—1533) это название заменяется термином «холоп». Царь стал единовластным господином, все остальные были его холопами. И лишь при Петре Великом слово «холоп» было заменено было благозвучным и «личностным» понятием – «подданный»[861]. Более того, он требовал, чтобы каждый его подданный – как дворянин, так и крестьянин – подписывал свои послания полным именем и фамилией.
При нем же впервые законодательно был ограничен варварский обычай, неизменно приводивший государя в гнев, продавать крестьян поодиночке, разрушая созданные семьи, или отдавать их за долги помещиков. Отношение Петра к человеку прекрасно демонстрирует его забота об армии и рядовых солдатах. Царь неизменно требовал от офицеров внимательного и чуткого отношения к нижним чинам: «А особливо наши офицеры должны суть отечески относиться к солдатам, понеже ни единый народ в свете так послушлив, яко российский». Не обошел своим внимание царь и обычных «работных» людей, необходимость заботы к которым, по его словам, обусловлена обязанностью христианского царя защищать вверенных ему людей. «Ибо пред Богом презрение к работным людям паче всех грехов есть, но и противно совести и виду не точию христиан, но и варвар некоторых»[862].
Первый Российский император прилагал титанические усилия для того, чтобы сделать из раба гражданина, но и у него получалось с великим трудом хотя бы на время изменить общую психологию масс. Отдавая себе отчет в том, что «английские вольности здесь не у места», он «тиранически» пытался привить чувство собственного достоинства русскому человеку, жестко ломая старые, рудиментарные порядки.
Както царь признался в беседе с одним иностранным послом: «Знаю, что меня считают тираном. Иностранцы говорят, что я повелеваю рабами. Это неправда: я повелеваю подданными. Надобно знать, как управлять народом. Полезное я рад слушать и от последнего подданного. Доступ ко мне свободен, лишь бы не отнимали у меня времени бездельем. Я не усугубляю рабства, обуздывая озорство упрямых, смягчая дубовые сердца, не жестокосердствую, переодевая подданных в новое платье, заводя порядок в войске и гражданстве и приучая к людскости, не тиранствую, когда правосудие осуждает злодея на смерть. Совесть моя чиста. Бог мне судья!»[863]
Но, как известно, едва смерть оборвала дыханье императора, многое вернулось на круги своя. И долго, еще очень долго прежние «московские» порядки довлели в межличностных отношениях и формировали государственную политику. Уровень христианского милосердия и человеколюбия в 1742 г. задал Святейший Синод, вступивший в конфликт с императрицей Елизаветой Петровной (1741—1762) по вопросу о возрасте, с которого допускалась смертная казнь и пытки. Императрица пыталась через Синод и Сенат провести законопроект, не допускающий указанные наказания до достижения 17 лет[864]. Однако Святейший Синод оказался в этом вопросе жестче царицы и Сената, потребовав применять пытки и казнь к 12‑летним детям, поскольку по «учению Святых Отцов малолетство считается до 12 лет». Какая уж тут личность…
III
Помимо внешних социальных условий, для формирования личности требуется система просвещения, которая у нас «счастливо» отсутствовала. Едва ли ктото будет оспаривать тот факт, что уровень и масштабы образования, включая в первую очередь религиозное образование, были в России традиционно крайне низкими. Хотя духовный и социальный строй Московской Руси был религиозным, но такая религиозность сводилась почти исключительно к внешнему обряду и никаких нравственных обязанностей на русских христиан не налагала. «Эта формальная религиозность могла случайно соединяться в том или другом лице с добродетелью и святостью, но столь же мириться со злодейством. Главное условие для действительно совершенствования, для общего нравственного прогресса, – именно деятельная религия, идеал общественной правды, – отсутствовало вполне»[865].
Безусловно, глубокая лакуна в нашем религиозном и общественном быте объяснима историческими перипетиями создания Московского государства, но от этого объяснения она не стала менее ядовитой. Христианство – в том числе «от мира сего», и его действие «отнюдь не ограничивается прямым и непосредственным влиянием на умы людей. А потому исполинское предназначение его должно быть следствием множества нравственных, умственных и общественных сопряжений, в которых человечество должно найти простор для всех направлений своей деятельности»[866].
Личная святость, которую так любят выставлять в качестве противовеса западным общественнополитическим теориям наши «патриоты», далеко не решает все проблемы построения нравственного общества, тем паче – христианского. «Если русский национальный идеал действительно христианский, – писал В.С. Соловьев, – то он тем самым должен быть идеалом общественной правды и прогресса, т.е. практического осуществления христианства в мире. Идеал, не требующий такого осуществления, не налагающий на нас никаких общественных обязанностей, сводится к пустым и фальшивым словам. Нельзя поклоняться христианской истине и при этом мириться с антихристианской действительностью, как с чемто вечным и неизменным»[867].
Отсутствие же свободной и образованной личности и христианского общественного идеала привело к тому, что содержание веры представлялось для подавляющей части христианского населения России весьма и весьма туманным. Равно как и наличие правосознания, которому зачастую «любители старины» любят противопоставлять личную нравственность. Если человек не образован, если он – не личность, права отсутствуют, а интересы не защищены, если культура его крайне низка, то и улучшать свою жизнь и окружающий быт он не намерен. Эти факторы, помноженные на чрезвычайно тяжелые внешние условия существования русских людей (войны, неурядицы, голод, нищета, краткость жизни и т.п.), привели к тому, что грубость в отношениях, неустроенность в быту, попрание человеческого достоинства и иное, что едва ли служит украшением государственного строя, были повсеместным, широко распространенным явлением. Особенно бросается в глаза грубость нравов и половая распущенность, семейные пороки и пьянство[868].
Впрочем, почему были? Многое ли изменилось с тех пор? Приведем краткий отрывок из известного современного литературного произведения, в котором удачно отражен характерный для нас вектор временности бытия, убивающий любые желания перемен к лучшему в социальном отношении.
«Костенко осмотрел маленькую комнату Минчакова. Стол накрыт газетами. В столе один ящик, открыл его: там две тарелки, два ножа, большая ложка, видимо, ею же и сахар в стакане размешивал, и щи хлебал. Два табурета. Крючки, на которых висел “гардероб” – старый пиджак, такие деды в деревнях носят. “А вот латыш, – подумал Костенко, – комнату бы обжил. Уж про немца и говорить нечего. А наши забили деньгу – и обратно. Сами себя люди теряют, временность; невосполнимо это, пропавшие годы, надо всегда сразу обживаться, чтоб каждый твой ночлег на земле оставался в памяти радостью и красотой. Отчего это у нас? От неуверенности, что ли? Или от мятежности духа – тянет все кудато, тянет… Кто сказал – стихийные мы? А что? Тоже ответ. Да только верный ли?”»[869]
Да и где, у кого было учиться?! Не является секретом тот весьма печальный факт, что образованные, начитанные и понастоящему «книжные» люди даже на архиерейских кафедрах были явлением исключительным. Заметим, что речь идет не о периоде татарского ига, в течение которого ждать особой образованности от раздавленной Руси было просто нелепо, а о цветущей эпохе становления Русской церкви в домонгольскую эпоху. «Наш народ еще не настолько развился, чтобы почувствовать интерес к книжной образованности; да и весь его интерес сосредотачивался лишь на русской государственной и социальной практике и на русской религии»[870]. Впрочем, паства и князья не особенно нуждались в просвещенных архиереях. Да и среди священнослужителей отношение к образованию было более чем специфическим, а порой и категорично отрицательным.
Так, некоторые из них решили, будто чтение книг – не архипастырское дело. Другие, напротив, считали, будто епископы уже в силу своего сана являются людьми, сведущими во всех вопросах церковной жизни. А потому вовсе не нуждаются в дальнейшем обучении. В итоге в религиозной жизни нашего общества практически не встречаются богословские беседы и споры, а древнерусская библиотека не превышала «непритязательного для ума собрания книг рядового византийского или болгарского монастыря». Не удивительно, что переводческая, литературная и проповедническая деятельность была инициирована в Киеве не священством, а Великим князем св. Ярославом Мудрым (1016—1054)[871].
В дальнейшем жесточайший дефицит образованных людей вынудил Новгородского митрополита Геннадия (1484—1509) с горечью констатировать: «Не можем добыти, кто бы горазд грамоте. Кто хочет учиться, тот не может достать силы книжные, а другие не хотят учиться, а если учатся, то не от усердия».