IV
Продолжая перечень обстоятельств, никак не позволяющих отнести Москву тех веков к «наихристианнейшим» державам, нельзя пропустить такой важный вопрос, как отношения между Церковью и государством в период написания послания старца Филофея и в последующие годы, а также состояние самой Русской церкви.
Да, она многое сделала для создания Русского царства и объединения земель вокруг Москвы. Неоспоримый факт, что царь и епископы систематически совместно обсуждали самые важные проблемы государственного и церковного характера. Без государственной власти была бы невозможна и автокефалия Русской церкви. А русское патриаршество никогда не могло бы образоваться без многолетних усилий царя и Московского правительства. Были Соборы, монастырские старцы, святители и преподобные «игумены Земли Русской», без которых немыслимы победы на Куликовском поле и Угре. Но в целом той «симфонии», какая имела место в Византии, в Москве не наблюдалось.
За слабой образованностью и полным отсутствием у нас богословской и философской мысли много веков подряд, вплоть до Петра Великого, определение того, в чем заключается наше православие и благочестие, а в чем неправославны остальные христиане, т.е. «нехристи», было отдано на откуп отдельным харизматическим персонам типа протопопа Аввакума (1620—1682) и патриарха Никона (1652—1666). Зато государство в лице царя, властей, иерархии, податей, наказаний и т.п. существовало зримо и явственно. Уж в чемчем, а в существовании царской власти сомневаться не приходилось.
Вполне убедительно эту мысль некогда высказал В.С. Соловьев: «Русский народ в значительном большинстве своем избрал для своего соединения не религиозную, а политическую форму единства, определил себя не как Церковь, а как государство. Кто слыхал в нашем народе о Русской церкви (в смысле социального тела), о патриархе и т.п.? А что такое Русское царство и царь – это всякий понимает»[885].
Нельзя, разумеется, не сказать, что и с практической точки зрения едва ли было возможно иное. Ведь, едва освободившись от татар и начав движение вширь, русские христиане оказались небольшим островком среди многочисленных народовязычников, буддистов и мусульман, волей Провидения присоединенных к нему. И единственной формой этого единства могла стать, разумеется, не Церковь, к которой иноверцы не имели никакого отношения, а лишь сильная держава в лице Московского царя. Как видим, в связке «Церковьгосударство» последнее, конечно, доминировало, а подчас и вовсе покрывало собой Церковь.
Как известно, любая односторонность вредна для человека и общества. Безусловно, государство являет собой высшую форму человеческого союза, где общие, духовные понятия впервые получают преобладание над личным интересом и материальными благами. Но когда государство становится всем, то невольно такое положение дел приводит к растворению в нем и личности, и общества, и самой Церкви.
Как следствие, церковный строй нашего Отечества также едва ли может быть назван хотя бы привычным для православных Поместных Церквей. Да, она приобрела сильнейшее влияние на внутренние и внешние дела, но лишь после того, как слилась с государством, стала его прообразом, символом. Эта ассоциация была тем более легка, что для русского сознания Церковь привычно отождествлялась исключительно с носителями церковной власти, т.е. священноначалием, но никак не со всей церковной полнотой.
Уже древнерусский епископат в большинстве своем черпал свои резервы из местной военной и боярской знати. «Во всяком случае, никто из наиболее известных представителей высшего духовенства древнего Киева не был человеком, оказавшимся в престольном городе волей случаях или превратностей судьбы». Более того, нередко представители церковнополитической элиты Киева были тесно связаны с жизнью княжеского рода и ее главнейших представителей еще задолго до прихода в обители или на кафедры[886].
В дальнейшем, как известно, все наши архиереи фактически стали государственными чиновниками высшего ранга, безответственными, однако, перед государем и практически неподсудными ему. В массе своей русские иерархи являлись выходцами богатейших аристократических семей и не страдали ущербностью самосознания, привыкнув к осуществлению государственных функций еще в период господства татар. Да и влияние патриархов на наших епископов, архиепископов и митрополитов было весьма и весьма условным – все решали частные критерии.
Отсюда та двойственность в историческом положении Русской церкви: она была Церковью по преимуществу государственной, перенявшей многие его методы деятельности, интересы и недостатки, не имеющей собственной позиции по многим из тех вопросов, которые являлись предметом постоянных дебатов как в Византии, так и в Западной Европе. При этом все попытки Церкви, т.е. священноначалия, «освободиться» от государства, т.е. царя и правительственных учреждений, почувствовать свое собственное предназначение, осуществлялись теми же «государственными» методами. Как следствие, русский папизм зачастую оставлял далеко позади себя папизм латинян и греков. И если говорить о доминирующей черте нашего церковного строя, то легче его характеризовать термином «власть», чем «милосердие», например.
Ни для кого не является секретом тот факт, что наша иерархия не только систематически доказывала превосходство священства над царством, щедро черпая аргументы из латинских источников, нимало этим не смущаясь, но и связывала эту идею с убежденностью об изначальном превосходстве Москвы над всеми остальными народами. А потому, едва отойдя от ужасов Смутного времени, решительно требовала закрепить за Москвой, «так и быть» скрепя сердце, третью строку в диптихах, оттеснив вниз Антиохию и Иерусалим[887].
«Так и быть» – потому что москвичи были убеждены, будто вообщето Москва является прямым преемником престола Апостола Петра, Древнего Рима, который, скатившись в ересь, утратил свои преимущества, и те должны быть переданы Москве. Разумеется, наше превосходство не может иметь места, если мы в чемто несовершенны. Так выстраивалась концепция Третьего Рима, который нужно сохранить и едва ли нужно улучшать: идеал – он и есть идеал.
Плодом этих размышлений и практик стал русский папизм, наделавший немало бед. Надо сказать, «канонические» и идеологические его источники донельзя скудны и неоригинальны. В первую очередь это «Константинов дар», в который наши иерархи верили, как в Бога. А потому при патриархе Никоне он был даже включен в состав «Кормчей книги». Второй – так называемая «Повесть о белом клобуке» – своего рода русская интерпретация «Константинова дара», появившаяся в Новгороде при митрополите Геннадии практически одновременно с посланием старца Филофея.
Смысл этого повествования сводится к тому, что якобы император св. Константин Великий (306—337) после своего крещения даровал Римскому папе св. Сильвестру (314—335) белый клобук, как символ (опять символ!), отличающий его от всех остальных архиереев. Последний православный папа Рима (интересно, каково его имя?), предвидя ересь своих преемников (?), отослал сей клобук на хранение в Константинополь, но и там патриарх Филофей (1353—1354; 1364—1376), предвидя измену веры со стороны греков на Соборе во Флоренции (без малого за век?), передал драгоценную реликвию Новгородскому архиерею. Таким образом, как считалось, Москва, Новгород и Тверь стали центрами истинной веры и преемниками Второго Рима[888].
Нет, однако, никаких сомнений в том, что эта книга не имеет никакой исторической достоверности. Хотя в ней и утверждается, будто эта символическая передача состоялась в XIV в., точно известно, что белый клобук носил еще Новгородский епископ Иоанн II (1165—1186). Кроме того, на концах клобука, рождение которого относят еще к IV веку, вышиты изображения некоторых русских святых, которые проживали много веков спустя. В частности, преподобного Варлаама Хутынского (память 19 ноября), преподобного Сергия Радонежского (память 25 сентября), преподобного Кирилла Белозерского (память 9 июня). «Анахронизм более чем на 1000 лет!»[889]
Не удивительно, что Московский собор 1667 г. (хотя, очевидно, под давлением присутствовавших на нем греческих иерархов и их представителей) дружно признал, что «никто сему посланию веру имеет, зане лживо и не право есть; якоже яснейше возобличатся прочая его блядословия во ином писании». Хотя и «ради древнего обычая» (видимо, чтобы несколько смягчить удар по самолюбию русских архиереев) разрешил нашим митрополитам носить белые клобуки[890]. Неудивительно, что при Петре Великом, хотя и на короткое время, белые клобуки исчезли из митрополичьего одеяния.
Как справедливо полагают, в первую очередь данное сочинение было призвано возвеличить власть епископа над княжеской/царской. Однако это не помешало «Повести» невольно «подыграть» и «третьеримской» идее. Заметим попутно, что белые клобуки присутствуют в нашем архиерейском одеянии и сегодня, как наглядное свидетельство верности старым традициям, которые на самом деле не худо было бы переосмыслить. Разумеется, как всегда и везде, папизм внес резкое размежевание в Русской церкви, четко разделив абсолютное в своих правах священноначалие, почти бесправный клир, а рядом с ним и несколько ниже – прихожан. «Религия православная в России, – писал К.Н. Леонтьев, – держится только нашими искренними личными чувствами, а церковное устройство вовсе не таково, чтобы могло усиливать и утверждать эти личные чувства»[891].
Это положение дел сохранялось до самого упразднения патриаршества, так стало и после Поместного собора 1918 г., патриаршество восстановившего, так есть и теперь. Существует священноначалие, абсолютное в своей полноте и фактически подчиненное единственно патриарху, неподсудное более ни перед кем (во всех отношениях). Сохранились и претензии на первенство в Восточной церкви, которое мы никак не можем поделить с Константинополем. Отсюда, помимо откровенных провалов во внешнецерковной политике и неоправданного ригоризма отдельных заявлений, наши сегодняшние беды и одиночество, обусловленное не столько «предательством» остальных Поместных церквей, сколько нашими амбициями.
Есть безликий и бесправный приход, и есть клир – нечто среднее между епископатом и прихожанами, обладающий не твердыми правами, а личным статусом, предопределяющий права, блага и степень ответственности/безответственности каждого конкретного лица. Все это носит сугубо субъективный характер – кто и почему близок к верхушке властной церковной пирамиды, статус («честь» и «разряд»), представляет собой явление случайное, основанное на личной близости или интересе, но далеко не часто – на твердых канонических правилах.