Классика

«…Такие правила очень удобны и выгодны для буфетчика: публика постепенно собирается на пароходе, "по одному", поэтому нет необходимости запирать буфет, чтобы не открывать его по двадцать раз в день. А буфет, постоянно находящийся на виду у "пассажиров", которым "некуда спешить", над которыми "не каплет", вряд ли может оставаться без дела. Кто-то смотрит-смотрит на расставленные напитки и говорит: "Ну-ка, налей-ка! И пить-то, братец мой, не собирался, да бутылка привлекла внимание… Что это такое? Дай-ка рюмочку"…»

«…– Ну нет! – весело перебил меня Лаптев. – Купец прекрасно видит и понимает, что он, обыватель, оказался здесь по ошибке, а я, по его мнению, попал сюда за дело. Свалка – это точно свалка, если хотите, арлекинада, хотя и безумно жестокая, грубая, дикая, но если вглядеться, разобраться, можно заметить вполне определенные течения враждебности и ненависти. И поверьте, обывательский кулак хорошо знает ту шею, которую он ненавидит. Допустим, что, руководствуясь своим чутьем в поисках этой шеи, он по ошибке задевать пару десятков соседних и родственных скул и затылков, но будьте уверены, он все равно доберется и до той скулы, которая ему нужна. В молодости я тоже в простоте своей думал, что все это лишь жалкое недоразумение…»

«…„Пожить в деревне“, „отдохнуть“, „чувствовать себя хоть немного“ – вот о чем размышлял мой знакомый, арендуя верхний этаж крестьянского дома в Ямской слободе. Как вы видите, его намерения были довольно скромными и безвредными; однако даже такие намерения, как мы увидим далее, не всегда осуществимы в наши трудные времена. Прежде всего следует отметить, что нет такой профессии, которая, будучи перенесена из столицы в деревню, так сильно смущала бы местных жителей, как литературная профессия. …»

Я теперь вижу перед собой нашу голубую деревенскую гостиную. На среднем столе горят две свечи. На одном конце его сидит матушка, всегда немного чопорная, в накрахмаленном чепце и воротниках, с чулком в руке. Отворотившись от нее, на другом конце сидит покойный отец. Он, похоже, в дурном настроении и постоянно бросает свои серые навыкате глаза в сторону печки…

Под Петербургом, на окраине Васильевского острова, расположена местность под названием Галерная Гавань. С одной стороны она простирается вдоль берега финского залива, или взморья; с другой стороны соседствует с Чекушами и их знаменитыми судостроительными заводами; с третьей стороны к ней примыкает обширное кладбище и огромное Смоленское поле, где летом пасется городской скот…

«Мещанство – это состояние души современного представителя управляющих классов. Главные черты мещанства – искаженно развитое чувство собственности, постоянное стремление к покою как внутри, так и снаружи, мрачный страх перед всем, что может нарушить этот покой, и настойчивое желание объяснить себе все, что колеблет установленное равновесие души и нарушает привычные взгляды на жизнь и людей…»

«Лесистая Волынь вся спряталась от глаз в своих обширных лесах. Где-то там ютятся белые домики, сверкнёт речка и опять леса и леса. Но не дикие леса Сибири, тайга, непроходимый склад стоячего и лежачего гнилья. Это и не леса Уфимской губернии, – запущенные, испорченные, проросшие всякой дрянью, – урман, как называет такой лес башкирин, истребитель его…»

«В суждениях о русской жизни, каковы бы они ни были, трудно удержаться, чтобы не натолкнуться на Петра Великого и в то же время, разумеется, на древнюю Русь. Это происходит не оттого, что теперь, что и понятно, при желании собственного сознания, все беспрестанно говорят о Петре и древней Руси, а оттого, что это вопрос сам по себе неизбежный и существенный, что в нем лежит разгадка нашей жизни, оттого, что это не только добрая воля писателей, употребляемая справедливо потребностью настоящей минуты, но оттого, что в самом деле нигде и ни в чем нельзя обойти его…»

Он так сильно верил в будущее блаженство, так был пронизан осознанием того, что ничего выше этой «вечной славы» не существует ни в человеческой жизни, ни на земле, ни под ней, что всякий раз, когда его мучила боль от цепей или боль от лопнувшего на огне пальца, он, хоть и не мог сдержать крупных капель пота, выступавших на его лице, был по-настоящему счастлив. Его обычное, рябое, с веснушками мужское лицо и его простые, маленькие белесые глаза становились поистине прекрасными, настолько прекрасными и ангельскими, что даже самые черствые, сухие и охолоделые души хоть на мгновение ощущали пробуждение чего-то детски радостного, чего-то легкого, светлого и бесконечного.

Перед обедом доктор Ильяшенко и студент Воскресенский искупались. Жаркий юго-восточный ветер поднял на море крупную зыбь. Вода у берега оказалась мутной и сильно пахла рыбой и морскими водорослями; горячие колеблющиеся волны не приносили свежести и удовлетворения, а, наоборот, ещё больше утомляли и раздражали их…

«…Однажды на письменном столе в моей деревенской рабочей комнате я нашел большой, неуклюжий конверт, запечатанный и закапанный сургучом; и несмотря на многосложнейший адрес, занимавший всю свободную от сургуча сторону конверта, я только с большими усилиями мог догадаться, что конверт адресован действительно мне, а не кому-нибудь другому. Распечатал я этот конверт и нашел в нем следующее письмо, старинным почерком написанное на целом листе писчей бумаги…»

«Честно говоря, не могу осознать, каким чудом мне тогда удалось выжить. Мы мчались по Галерной, и картечь беспощадно сносила всех на своем пути. Я уже не надеялся сохранить свою голову, как вдруг заметил, что приближаюсь к знакомому двухэтажному серенькому дому, в котором жила Клеопатра Семеновна…»

Зеленые звезды засияли, заискрились… Ало-красные губы раскрылись… И странное существо неожиданно и насмешливо усмехнулось, показывая ряд своих белых и острых, как у мышонка, зубов… Повесть о загадочной девушке, дикарке с доброй душой.

«– Костей, тряпок, бутылок, банок продать!.. Костей, тряпок продать!.. – гулко прогремело на обширном дворе. Каменный дом возвышался в пять этажей, двор имел четырехугольную форму, был покрыт асфальтом и напоминал колодец… Шаги, разговоры, крики и разнообразные уличные звуки эхом разносились в этом колодце и громко отдавались по всем этажам…»

В творчестве Успенского это произведение выделяется тем, что, несмотря на видимую мимолетность и случайность записей впечатлений путешественника, Успенский с глубиной и характерной точностью изображает жизнь пореформенной деревни, а также полную беззащитность, растерянность и беспомощность крестьян, которых правительство, по словам автора, обрекло на «повсеместное объегоривание».

Когда рыжий, носатый доктор, ощупав холодными пальцами тело Егора Быкова, заявил неоспоримым басом, что болезнь запущена и опасна, Быков ощутил себя столь же обиженным, как в юности, когда он был рекрутом, и в год турецкой войны под Ени-Загрой, среди колючих кустов, где он лежал с перебитой ногой, а чёрный ночной дождь смачивал его, и боль не спешила, отдирая тело от костей…

«…земство, которое на памяти у всех высоко поднимало нос против любой кокарды и с готовностью выговаривало слово „администрация“ таким тоном, что это прямо вызывало на личное оскорбление, дошло теперь до такого падения и унижения, что постоянно прося ту же администрацию о помощи и поддержке, особенно в вопросах „взысканий“, не может в достаточной мере поддержать свой авторитет среди плательщиков, чтобы предоставить этой самой администрации, единственному источнику земской копейки в земские сундуки, помощь даже в самых простых делах: езди, взыскивай, шуми, бранись, неистовствуй – этого земство хочет; а вот организовать так, чтобы исправник, мировой судья и судебный пристав могли ехать каждый по своим делам и на отдельной подводе, – не в состоянии! Средств нет! Раньше было шесть троек на земской почте, а теперь только три, – поэтому иногда какому-либо административному органу приходится несколько часов сидеть на вокзале, ожидая другой административный орган, чтобы отправиться вместе, хотя у каждого органа своя задача…»

Жаркий июньский день. Воздух нагрет до такой степени, что дрожит и переливается, как вода, а вдали лишь едва виднеется, окутанная синеватой дымкой. И эта чудесная степная даль… Да, это подлинная киргизская степь, без конца и края, степь, еще не затронутая цивилизацией. Я любил часами лежать в этой ароматной, могучей степной траве, как будто окропленной яркими цветами, – просто лежать и мечтать, как и должен мечтать настоящий номад. Что ни говори, но в каждом русском человеке, как мне кажется, живет именно такой номад, отсюда и неопределенная тоска по свободе, какому-то неизведанному пространству, широте и вообще по чему-то безбрежному. Впрочем, я предавался этим мечтам, так сказать, по необходимости, потому что пил кумыс и должен был провести определенное количество часов под палящим степным солнцем. Предаваться абсолютному покою – это своего рода искусство, которое усваивается только постепенно…

С освобождением крестьян Андриан стал вольной птицей. Однако даже свобода не смогла угасить его страсть к охоте, напротив, она только усилилась. Он участвовал почти во всех охотах и с особым удовольствием вспоминал те счастливые времена, когда служил в охоте Лихачева под руководством идеала псарей, знаменитого Василия Трифонова, которого Лихачев когда-то купил за три тысячи рублей. Андриан провел несколько лет у Лихачева, и когда эта охота, как и многие другие, исчезла, он присоединился к кружку охотников и обосновался в описываемом охотничьем дворе…

Лорд Глен Таннох из рода Фиолетовых драконов ищет домработницу, но неожиданно встречает прекрасную Теану, чьи изумрудно-зеленые глаза с первого взгляда покоряют его сердце. Теана больше всего на свете боится, что Глен узнает ее секрет. Лепрекон Эверард Коннахт старается найти свою родственницу Изумрудную фею, которая совсем не желает встречаться со своим кузеном. Знакомство с очаровательной Эсмеральдой вносит изменения в первоначальные планы Эверарда. А над всем этим нависает фигура тетушки Горгульи, желающей увидеть Глена женатым на Эсмеральде.