I. Жестокость и путь к власти

В рамках дискурсивной истории о жестокости мы с неизбежностью будем возвращаться к «магическому» треугольнику жестокости, власти и насилия, проводя различие между этими тремя проявлениями превосходства и анализируя их взаимосвязь и возможные точки соприкосновения. Так, Сенека сближает жестокость с формой насилия, которая подрывает власть правителя. Она стратегически дисфункциональна, поскольку разрушает власть, которую можно сохранить только благодаря благоразумию и милосердию. Таким образом ему удается прочно связать реализм и гуманизм. Напротив, Элиас Канетти на примере индийского мусульманского правителя показывает близость жестокости и власти. В обеих концепциях жестокость представляется как рациональная и целенаправленная. Для Канетти это проявляется в том, что те, кто выступает против жестокого и наводящего страх режима, рискуют своей жизнью.

Название макроэссе Элиаса Канетти «Масса и власть» (1960) отражает двойственную структуру текста; вместе с тем остается неясным, как именно автор видел связь между этими двумя понятиями. В первой части предлагается несколько искусственная типология различных масс, в то время как вторая часть посвящена ситуативно различным констелляциям власти. При этом накладываются друг на друга такие явления, как власть, насилие и жестокость. С критической точки зрения автору, который дает прекрасные описания одержимости властью, не удается точно определить различия и общие черты этих трех проявлений агрессии.

Раскрывая соотношение между массой и властью, Канетти приводит таблицу, в которой показано, что обе формы человеческого поведения в конечном счете сводятся к «хватанию» и «поглощению». Tertium comparationis[324] двух частей эссе, их «связка» – это страх приближения и прикосновения другого и потенциальная угроза насилия и нарушения границ. «Приближение одного существа к другому, относительно которого оно питает враждебные замыслы»[325] происходит в акте выслеживания, а затем нападения и – этимологически родственного ему – хватания[326].

Массу и власть или, точнее, тип авторитарного насилия, вероятно – Канетти не говорит об этом напрямую, – объединяет нарушение границ, нашей физической неприкосновенности. В игре сильных (это может быть не только один тиран, но и коллектив, масса) со слабыми на первый план всегда выходит презрение к абсолютно беззащитным, «добыче». Мыслитель неоднократно прибегает к сравнениям с поведением животных, но все же дает понять, что человек обладает способностью предвидеть планируемое действие: «Ходящий вокруг добычи знает, что она ему уже принадлежит; с момента, как она определена в добычу, в воображении она уже съедена»[327]. Разрушение, поглощение и хватание – это моменты, сопровождающие утверждение собственной значимости. Страх здесь проявляется двояко: тот, кто преуспевает в игре за власть и делает ее центром своей жизни, наоборот, живет в постоянном страхе перед собственным бессилием. Поэтому его властные решения должны быть направлены преимущественно на производство страха. В наши дни это отчетливо проявляется в патриархальном подавлении женщин. Сегодняшние религиозные фундаменталисты, например, не стесняются советовать мужчинам, как бить и унижать своих жен, чтобы они не смели противостоять их власти и ставить ее под сомнение. В то же время это означает, что жестокость – это не просто вторичное явление в смысле возбужденного и чрезмерного насилия, а центральный элемент определенных форм поддержания власти. Игра власти всегда сводится к тому, чтобы вселять страх и ужас в другого, которого нужно подчинить, угрожая ему и особенно ей полным символическим или реальным уничтожением и, более того, делая так, чтобы другой осознал и принял эти угрозы: вспомним, к примеру, обязательное ношение хиджаба во многих фундаменталистских исламских режимах[328].

Привлекательность власти заключается в том, что она дает возможность разделаться со своим противником так, что от него или от нее ничего не останется. В этом смысле таблица, которую Элиас Канетти приводит в «Массе и власти», наглядна и поучительна. Если проводить аналогию со сказкой о животных, то это адаптированная версия жестокой игры в кошки-мышки. Господин – у Канетти отсутствует фигура женщины-правительницы – прекрасно знает, что может убить беззащитного соперника в любой момент, но откладывает момент расправы, чтобы иметь возможность насладиться беспомощностью жертвы и вместе с тем собственным превосходством. Жестокость – это удовольствие за счет других, своего рода задерживаемый оргазм или растянутая во времени оргия власти. Перформативный аспект является неотъемлемой частью жестокой ситуации.

II. Неограниченное право распоряжения другими: Фридрих Геббель и Лион Фейхтвангер

Всемогущество, основанное на жестокости, также включает в себя аспект произвола: кого и как убивать – это исключительно мое решение, не ограниченное никем и ничем и не требующее оправдания. Когда я убью и убью ли вообще – решать только мне. Жестокость превращает насилие в рулетку, как в пьесе немецкого драматурга Фридриха Геббеля «Юдифь». В первом действии царь Олоферн проводит суд и предлагает своим подчиненным высказать жалобы. Когда простой солдат пожаловался на начальника, то не только последний, но и сам жалобщик были приговорены к смерти. Ловушка власти захлопнулась. Морально-психологическая жестокость такого решения основана на произволе, который демонстрирует абсолютный характер власти для выживших. Это подтверждается в том числе тем, что жизни лишаются невинные люди:

Наконец, исключительность власти проявляется в том, что она может дотянуться до любого человека. Жестокость порождает власть путем запугивания выживших, которые в то же время являются зрителями. Кроме того, эта кульминация могущества знаменует собой поворотный момент, поскольку вместе с произволом возрастает опасность для правителя стать объектом насилия, которое он сам и спровоцировал. Эта тема звучит в размышлениях Сенеки, Мишеля де Монтеня и, в определенной степени, Элиаса Канетти.

Насилие, смешанное с произволом, имеет, как было сказано ранее, двух адресатов. Оно хочет видеть страдания другого и довести его/ее до состояния абсолютной беспомощности. Но у него есть и другой адресат – зритель, третья сторона, который поначалу радуется (вернее было бы сказать, злорадствует) тому, что его пощадили: ему передается сигнал, что любой человек, включая его самого, или группа людей могут оказаться под ударом в любое время. Субъектная позиция зрителя амбивалентна и неустойчива, поскольку он в качестве наблюдателя причастен к превосходству преступника и его приспешников, но находится в неудобном положении потенциальной следующей жертвы, которая может быть уничтожена так же, как и объект инсценированного насилия. При этом важен театральный аспект: жестокость во многих ее проявлениях отнюдь не чуждается всеобщего внимания. Иногда логика абсолютного господства требует публичности жестокого наказания – подданным представляется образец возможного насилия, чтобы продемонстрировать неограниченную власть правителя. Жестокость вызывает страх, который служит питательной средой для власти любого рода. Избыточно театральный акт публичного насилия описал Мишель Фуко в начале книги «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» (1975). Второго марта 1757 года Робер-Франсуа Дамьена[330] приговорили к «публичному покаянию перед центральными вратами Парижского Собора», куда «его «надлежало привезти… в телеге, в одной рубашке, с горящей свечой весом в два фунта в руках», затем «в той же телеге доставить на Гревскую площадь и после раздирания раскаленными щипцами сосцов, рук, бедер и икр возвести на сооруженную там плаху, причем в правой руке он должен держать нож, коим намеревался совершить цареубийство; руку сию следует обжечь горящей серой, а в места, разодранные щипцами, плеснуть варево из жидкого свинца, кипящего масла, смолы, расплавленного воска и расплавленной же серы, затем разодрать и расчленить его тело четырьмя лошадьми, туловище и оторванные конечности предать огню, сжечь дотла, а пепел развеять по ветру»[331].