Христианский элемент в секуляризованной форме присутствует здесь в виде «покаяния» и смешивается с реципрокностью мести. Важна публичная демонстрация чрезмерного насилия, физически и символически направленного на уничтожение преступника, от которого не должно остаться ничего, кроме развеянного пепла. Максимальная боль лишь подчеркивает абсолютную власть карающей инстанции. Использование орудий пыток и связанные с этим действия подчиняются определенной драматургии и следуют расчету на усиление боли. Театральное событие, в свою очередь, содержит в себе два существенных момента: публичное наслаждение болью другого, злорадство, и удовлетворение от того, что провинившийся заслужил наихудшее из возможных наказаний. Это реалити-шоу встроено в публичную демонстрацию насилия, которому потенциально подвержены все зрители. «Казнь» – какое злое слово! – предполагает наличие зрителя, в противном случае чрезмерные усилия по оптимизации ужасного наказания будут неэффективны. Таким образом, торжество жестокости – это торжество власти, которое демонстрируется на конкретном человеке.
Момент, объединяющий зрителей в группу, проясняется в другой сцене казни, о которой мы должны здесь сказать. Ее отличие не только в том, что она встроена в модернистский исторический роман XX века, действие которого происходит в XVIII веке, но и в том, что в ней конкретный объект общественно одобряемой ненависти представлен в образе еврея. В романе немецкого писателя Лиона Фейхтвангера «Еврей Зюсс» (1925) недолюбливаемого всеми финансиста Зюсса Оппенгеймера отстраняют от дел и по приказу герцога Вюртембергского унижают и выставляют на всеобщее обозрение в клетке как беззащитное существо:
Зюсса везли через весь город к лобному месту. Он сидел на повозке смертников, возвышаясь, точно идол, в пунцовом кафтане, солитер сверкал у него на пальце: герцог-регент не разрешил отнять у него кольцо. Вдоль всего пути стоял народ, сыпал снег, процессия двигалась удивительно беззвучно, и беззвучно смотрела толпа. Едва проезжала повозка с осужденным, как десятки тысяч людей, пешие, в экипажах, верхом, спешили ей вслед, позади конвоя или рядом с ним[332].
Публичная казнь совершается во время католического шествия. Зюсс в насмешливо-ироничной манере представлен перед публикой со всеми знаками отличия утраченной им власти: в пунцовом кафтане и с кольцом. Однако физической казни недостаточно; подлинное ядро происходящего – это символическая казнь. Одна женщина из толпы, намекая на смерть на виселице, выкрикивает: «Хотел всегда забраться повыше. Теперь попадет так, что выше некуда»[333].
Убийство козла отпущения делает толпу, по выражению Канетти, преследующей массой. Ритуал публичного наказания снимает чувство вины и действует как резонаторный ящик для коллективного действия. Он позволяет, – подобно религии и театру, – растянуть процесс, который закончится смертью на виселице. Бывшая любовница влиятельного финансиста, карманного тирана, теперь «видела связанного, странно притихшего Зюсса, неподвижного, точно статуя святого, которую несут в процессии по городу»[334]. Время между демонстрацией и казнью используется для второго – символического – уничтожения, в котором некогда могущественный человек предстает как объект всеобщего злорадства.
Итак, жестокость является хорошо продуманным методом сохранения власти. Жестокость во всех ее многообразных проявлениях не следует рассматривать как спонтанную эмоциональную реакцию, хотя сознательные и бессознательные аффекты могут быть пусковым механизмом в случае самосохранения или поддержания власти. Скорее, это самозащита, система мер предосторожности, призванная продемонстрировать и гарантировать неуязвимость правителя и абсолютный характер его власти. Страдания, причиняемые другим, а значит, потенциально угрожающие всем подданным, не должны затрагивать правителя. Отсюда также понятно, почему люди, которые боятся их и с трудом переносят их вид, вполне могут быть к ним расположены. Возможно, театрализация публичного ритуального насилия приносит психологическое облегчение, поскольку инсценированное и ритуализированное насилие близко к «нереальному» театральному представлению. Это напоминает возведение стены по отношению к себе и другим. Следуя стратегии непоколебимого самовластия, насилие действует как барьер, с помощью которого человек защищает себя от угрозы, исходящей от всех остальных. Поэтому правители, как правило, одиноки, что лишь усиливает в них склонность к произвольному насилию, которое в данном контексте является синонимом жестокости.
III. Мухаммад ибн Туглак. Исторические источники Элиаса Канетти: Ибн Баттута и Зия-уд-дин Барани
Наиболее яркий пример тирана у Канетти – Мухаммад ибн Туглак[335]. В современных индийских источниках этот мусульманский правитель показан как образованный, выдержанный и благочестивый человек, что опровергает демонизирующее представление о жестокости как следствии «злого» нрава. С исторической точки зрения жестокие поступки часто связаны с абсурдной системой власти и возникающим в ней недоверием. Правитель предполагает, что желает лучшего своим подданным, которых в глубине души боится. Из этой самооценки происходит «гнев» султана на неблагодарность своих подданных: «Над злыми языками он не был властен»[336]. Возмущение правителя указывает на нарциссизм власти, которая не хочет, чтобы ее как-то ущемляли или ограничивали.
Готовность к грубым формам насилия пробуждается в нем, когда он понимает, что не может по собственному усмотрению управлять своими подданными, преимущественно немусульманами. Это обстоятельство порождает то, что можно было бы саркастически назвать этикой жестокости: террор и имперские притязания, которыми он пытается подчинить себе подданных других вероисповеданий, получают этическое оправдание ввиду предполагаемой неблагодарности подданных. Жестокость рационализируется и становится неизбежной реакцией оскорбленного правителя. Канетти, как и всегда, выражает это в краткой и точной формуле: «Мухаммед не испытывал угрызений совести из-за своей жестокости»[337].
Логика господства такова, что нельзя творить зло, не стремясь в оправдание окружить его нимбом доброго деяния. Очевидно, Туглак хотел религиозно легитимировать свой деспотический режим, обращаясь за помощью к халифу в разгар жестоких столкновений со своими подданными-индусами. Об этом сообщает в своей книге Ибн Баттута[338], который некоторое время был советником мусульманского правителя[339]. Сочинение Ибн Баттуты является основным источником для Канетти, когда он создает портрет образцового абсолютного властелина, который не останавливается ни перед какими ужасными поступками, если, по его мнению, они помогают удерживать власть.
Баттута описывает личность султана с разных сторон, избегая какой-либо демонизации[340]. Он упоминает многочисленные восстания, с которыми Мухаммаду приходилось бороться[341]. Несмотря на свой негативный опыт общения с правителем, Баттута остается превосходным и беспристрастным наблюдателем и лаконично замечает: «Этот король сильнее всех прочих людей любит делать подарки и проливать кровь». Это соответствует описанной выше схеме: проявляя благородство, властитель требует при этом безусловной благодарности и лояльности от своих подданных. Когда это правило нарушается, жестокость является единственным средством наказания провинившихся. С этим хорошо согласуется и то, что советник, отмечая великодушие и храбрость правителя, в то же время указывает на его чрезмерную суровость и жестокость. Вместе с тем Баттута неоднократно подчеркивает приверженность правителя правилам религии: «И все же он смиреннейший из людей, который в большинстве случаев поступает по праву и справедливости. Он в точности соблюдает религиозные обряды, строго исполняет предписания закона и карает за их неисполнение»[342].
Жестокий правитель может обладать социальным чутьем и этим отличаться от других правителей. Но логика распределения средств жизни также подчинена фантазии абсолютного господства[343]: желание власти удовлетворяется тем, что султан может позволить себе все что угодно, от произвольной расправы до необыкновенной щедрости. Ни в том ни в другом случае никто не в состоянии помешать ему. Правитель, в отличие от подданных, идет на поводу у своих желаний, весьма кратковременных и случайных, не рискуя натолкнуться на сопротивление. Упорство в формальном соблюдении религиозных правил неосознанно дает выход стремлению к жестокости: «В один день он приказал казнить девять человек, включая певца, за пренебрежение совершением молитвы»[344]. Ибн Баттута живет в то время, когда насилие и война воспринимаются как сами собой разумеющиеся, и тем не менее иногда в его повествовании слышится серьезная тревога:
Я увидел нечто белое и спросил: «Что это?» Один из моих товарищей ответил: «Это туловище человека, разрезанное на три части!» Он одинаково наказывал как за малые, так и за большие проступки, даже если виновными были люди, известные своей ученостью, благочестием или высоким положением. Каждый день к нему сотнями приводили несчастных, закованных в цепи, в железных ошейниках и ножных кандалах. Одних казнили, других подвергали пыткам, третьих избивали. Таков был заведенный им порядок: каждый день перед ним проводили всех заключенных его тюрем. Исключением были пятницы, когда их не приводили. Это был день отдыха, очищения и покоя[345].
Как отмечает Канетти в своей психограмме Туглака, насилие султана отнюдь не ограничивается непокорными индусами. Более того, своей абсолютной властью он обязан бессовестной расправе над отцом и братом, что подтверждает рассказ персидского ученого Зия-уд-дин-Барани[346]. Его коллега-летописец Баттута также сообщает о коварном убийстве Туглаком отца и брата, отцовского любимца. Отец возвращается из военного похода и поручает находившемуся дома Туглаку построить для него «павильон» – небольшой дворец, который тот возводит из дерева за три дня:
– Злодейство, задуманное ими, состояло в том, что, когда слоны, проходя мимо павильона, заденут его в определенном месте, он рухнет и превратится в руины. Султан спустился в павильон и угощал народ, который начал расходиться. Сын попросил у него разрешения на то, чтобы слоны прошли перед ними парадом в своих боевых украшениях, и султан разрешил ему это. Шейх Руку эд-Дин рассказывал мне, что в это время с ним был любимый сын. После этого Мухаммед, сын царя, подошел к шейху и сказал: «Господин, пришло время послеполуденной молитвы, пойди и помолись». – Я вышел, – продолжал рассказывать шейх, – и он вывел слонов с нужной стороны, как было задумано. Когда они, тяжело ступая, подошли к павильону, он обрушился на султана и его сына Махмуда. Я услышал шум, – продолжал шейх, – вернулся назад, не помолившись, и увидел, что павильон разрушен. Сын султана приказал принести топоры и лопаты, но дал понять, что действовать нужно медленно, поэтому инструменты принесли только тогда, когда солнце уже зашло. Под обломками нашли султана, закрывшего своим телом сына, чтобы спасти его от смерти. Некоторые утверждают, что его вытащили мертвым, но другие твердо уверены, что его убили позднее. Ночью его перенесли в мавзолей, который он построил для себя за городом, названным в его честь Туглакабадом, и там похоронили[347].
Позднее Туглак приказал обезглавить другого брата посреди рынка.
Султан «специализировался» на борьбе с «неверными»: однажды в течение часа без причины казнили тысячу триста пятьдесят человек. Но гнев владыки был направлен и против высокопоставленных лиц из своего религиозного лагеря: двое из них были забиты до смерти. В арсенале демонстративно жестоких поступков Туглака – почти полное опустошение города Дели, сопротивляющегося насильственной исламизации. Примечателен его подход к делу: он скупает все дома и квартиры в городе и приказывает всем жителям переселиться в течение очень короткого времени. Он вводит новые деньги, чтобы экономически уничтожить своих противников. Затем он депортирует людей в далекий Даулат-абад, расположенный в сорока днях пути от Дели. «Султан приказал отыскать тех, кто остался в городе, и его рабы действительно нашли в переулках двух мужчин – калеку и слепца. Он приказал калекой выстрелить из катапульты, а слепого протащить от Дели до Даулат-абада, что составляло сорок дней пути. По дороге он распался на куски, уцелела лишь одна нога. Тогда все жители ушли, бросив свои вещи и имущество, и город остался опустошенным до основания»[348].
Неблагодарные должны ожидать страшного наказания: у них будет отнято все, что у них есть, включая в конечном счете их жизни. У Баттуты мы находим сцену, в которой Туглак, подобно Нерону, с триумфом смотрит на разрушенную столицу:
Один человек, которому я доверяю, рассказывал мне, что однажды ночью султан взошел на крышу своего дворца и стал смотреть на Дели. Не было видно ни огонька, ни дымка, ни света, и он сказал: «Теперь мое сердце спокойно, и гнев утих». Потом он написал жителям других городов и приказал им переехать в Дели, чтобы вновь заселить его[349].
Летописец, который сам подчиняется этому опасному для жизни режиму, спасается от власти и хватки султана, став монахом. Позднее султан отправляет его в Китай, и он принимает это задание с «неохотой». Несмотря на смертельный риск, он посещает шейха, заключенного султаном в тюрьму[350].