В противовес Юнгеру поэт-пророк Лоуренс строит утопию, наполненную отзвуками английского романтизма и постромантизма, – технофобную и критичную по отношению к цивилизации. Это подчеркивается в названии позднего стихотворения «Давайте будем людьми»:
Подводя итог, можно сказать, что общим для Лоуренса и Юнгера, как и для немецких теоретиков консервативной революции, является странное смешение социалистической критики капитализма с консерватизмом нового типа. Последний отсылает к подлинному началу, к которому должен вернуться человек будущего, отказавшийся от либеральной цивилизации. Этот момент нашел свое отражение в различных версиях фашизма. Таким образом неявно формируется база для оправдания политического насилия фашизма: настоящий первобытный человек-мужчина живет в агрессии и грубом насилии и благодаря им.
Тем не менее, как отмечал в 1929 году венгерский социолог Карл (Кароли) Мангейм, человек в фашистской идеологии рассматривается в настоящем времени, в контексте мифа о действии и динамике:
Для подобного типа мышления и переживания характерно также представление, что история распадается на мгновенно сменяющиеся ситуации, причем решающими здесь являются два обстоятельства: во-первых, вдохновенный порыв выдающегося вождя передовых групп (элит); во-вторых, обладание единственно возможным знанием – знанием массовой психологии и техникой манипулирования ею[226].
Вместе с тем Эрнст Юнгер, в отличие от Дэвида Герберта Лоуренса, Роберта Мюллера, Юлиуса Эволы и Людвига Клагеса и других читателей Зигмунда Фрейда, принципиально опускает эротическо-сексуальный порыв. Его мужчина будущего – человек жесткой закалки: для него любовь и эрос были бы крайне нежелательными и бессмысленными отвлечениями. Вместо сексуальности, которую Лоуренс мыслит космологически и определяет через фиксированную бинарную оппозицию мужественности и женственности, Юнгер в качестве основного принципа выдвигает работу, понимаемую в военных категориях. Напротив, у Лоуренса ключевой элемент жестокости состоит в самоочевидной горячности хищника, которой заканчивается царствование христианского агнца.
Слияние архаических грубых аффектов с техническим расчетом, культурной основой авторитарного государства, не случайно возникает в утопическом замысле Юнгера. По его мнению, «рабочее государство» – это результат длительного развития. В этой связи в эссе – манифесте авторитарного государства – говорится о переходном периоде и «мобилизации материи». Эстетическое измерение раскрывается в идее идеального правила, которое описывается в таких терминах, как «оттиск» и «мир завершенных форм»[227]. Невольно вспоминаются две категории, играющие важную роль в приведенной выше цитате из «Приветствия Маринетти» Бенна, – форма и стиль. Бенн, который постоянно жалуется на то, что немцам не хватает формы и стиля, видит в фашизме, выросшем из футуризма, направляющую силу, «призванную участвовать в создании нетеатрального, величественно холодного стиля, который охватит Европу»[228].
Юнгер также вводит в свою эстетическую концепцию понятия «тотальное господство» и «завершенность»[229]. «Завершенность» воплощает собой новую форму власти и господства, но не создает ее[230]. Стиль и форма образуют необходимый эстетический аспект гештальта «завершенности» и совершенного господства. Человек при этом становится материалом, аналогичным камню, над которым работает скульптор. Эта стратегия является отправной точкой для известного высказывания Беньямина, в котором противопоставляются фашистская эстетизация политики и коммунистическая политизация искусства[231].
VIII. Новые ценности культуры жестокости
Вопреки своей идее о замене ценностей функциями господства, нейтральными в ценностном отношении, Юнгер постулирует определенные нормативные предпосылки для новой государственной системы. Например, он требует «стабильности образа жизни» в смысле «надежного предметного фона»[232]. Поэтому мыслитель (в духе прусского протестантизма) выступает против консюмеризма и финансовых долгов.
Контроль над производством и потреблением занимает центральное место в новом государстве. В этом этатистском обществе, основанном на технических достижениях, в отличие от рыночного капиталистического либерализма и по аналогии с большевизмом, осуществляется централизованное планирование экономики. Война в нем перекрывает и оттесняет экономические законы[233]. Иными словами, целью этого утопического государства насилия является гармонизация экономики производства с экономикой войны. Это приводит к накладкам и дублированию, поскольку современное массовое промышленное производство уже содержит элементы общего планирования, и, наоборот, технически организованная война невозможна без соответствующих ресурсов. Утопия Юнгера равносильна обществу, находящемуся в состоянии постоянной войны, поэтому различие между войной и миром кажется иллюзорным. Рабочее государство Юнгера предполагает военную экономику, в которой стирается различие между государством и обществом.
Государство-машина не является, однако, последним словом в истории развития нового порядка. Скорее, мыслитель видит в нем выражение переходного, кризисного периода. Для понимания совершенного порядка опять же существенное значение имеют такие эстетические категории, как стиль и форма. Идеальный порядок, достижение которого запланировано на более позднее время, подчиняется художественному постулату «органической конструкции»[234]. В авторитарной модели государства Юнгера в итоге происходит примирение машины и тела, техники и природы, Просвещения и романтизма. Сам Юнгер, похоже, осознавал эстетическую сторону своего политического проекта, поэтому к тезису о конечной, органической форме своего «рабочего государства» он присоединяет полемику против историзма и построения позднебюргерского мира. Для Юнгера церковь
Юнгер вновь возвращается к своей негативной оценке современного искусства и культуры в пятьдесят восьмом и пятьдесят девятом разделах, озаглавленных «Искусство как оформление мира работы». Он пишет: «Мы живем в мире, который, с одной стороны, во всем подобен мастерской, а с другой – музею»[237]. По его мнению, культура потеряла всякую связь с утверждаемым им первозданным. Она есть смесь «жиденького идеализма» с «густо заваренной романтикой» и находится в состоянии общего истощения[238]. Мыслитель не обходит вниманием все те преимущественно «левые» направления модернизма и авангарда, которые с близких антибюргерских позиций критикуют культуру XIX века. В определенном смысле можно утверждать, что недовольство Юнгера либеральным миропорядком по своей направленности «современно». На это, в частности, указывает Карл-Хайнц Борер в своем исследовании о Юнгере и сюрреализме[239].
Высказывания Эрнста Юнгера о войнах и национальных государствах также противоречивы. Неудивительно, что он отвергает либеральное национальное государство. Таким образом, его видение нового мира совпадает с тем, что сегодня можно назвать глобальной, имперской перспективой[240]. Это становится ясно из предложенной им модели трех фаз, которую мыслитель излагает в пятьдесят шестом разделе своей работы. Первая фаза – фаза разрушения, уничтожения последних остатков воинского сословия и связанного с ним либерального бюргерского мира. Вторая фаза, напротив, определяется применением технических средств власти. Это фаза вооружения и перевооружения или переходная ступень, имеющая «мастеровой» характер. Третья фаза ознаменована созданием государства, обладающего «неоспоримым имперским рангом»: Юнгер проводит параллель со строительством средневековых соборов и возведением египетских пирамид. В представлениях философа о власти непреднамеренно открывается тоска и желание всемогущества, которое, как показывает критический анализ, имеет религиозную структуру: «Завершенность технических средств власти выражается в предельном состоянии, которое сопровождается ужасом и возможностью тотального уничтожения»[241]. Здесь масштаб и категории мышления Юнгера, рассматривающего национальное государство в лучшем случае как подготовительный этап для империи, приобретают глобальный, планетарный характер. Авиация или, ближе к современным реалиям, цифровой океан являются техническими средствами власти, которые делают возможным это абсолютное глобальное государство. Если не принимать идеологические рамки Эрнста Юнгера, то эти выводы представляются вполне актуальными. Военный контроль над пространством, как реальным, так и символическим, играет центральную роль: по Юнгеру, мы переживаем «пространственный поворот»[242]. Это означает прощание с историческим временем и поворот к синхронному взгляду, который касается свойств пространственных явлений совершенно различной природы. Неограниченный, насколько это возможно, контроль над реальными, а также (все чаще) воображаемыми и символическими пространствами создает ощущение превосходства и уникальности. Пространственная экспансия и закрепление на занятых позициях играют центральную роль в творчестве Эрнста Юнгера и Карла Шмитта. Такое создание и закрепление за собой новых пространств описывается как историческое приключение – опасное и потому благородное. Более того, автор «Рабочего» не отрицает, что такой контроль в значительной мере связан с возможностью абсолютного господства. То, что сегодня выглядит как предупреждение, антиутопия, в работе Юнгера предстает как потенциал для установления всемирного авторитарного порядка.
«Рабочее государство» возникает в культуре, которая с психологической точки зрения основана на «утверждении» и «торжестве» и готовится «к решительной гибели среди этого крайне опасного мира»[243]. В этой политической фантастике героический аспект и техника обуславливают друг друга в техническом воображении, но, в отличие от современных подходов, роботы и киборги не заменяют в нем людей[244]. Скорее, человек становится лишенным индивидуальности одномерным существом, для которого важно придать жизни «высший, решающий смысл»[245]. Юнгер произносит хвалебный гимн бедности и скромности, подбирая примеры из жизни разных исторических и социальных групп, таких как вольные кочевые племена, прусская армия и иезуиты.
Юнгер возлагает надежды прежде всего на новое отношение рабочего будущего к стихийным силам[246]. Задачей этого воина технической эпохи является превращение жизни в энергию, а задачей искусства – организация пространства[247]. Таким образом неожиданно возникает протоэкологический аргумент. Юнгер предполагает, что империи имеют «единообразное оформление пространства» как выражение общего отношения к жизни[248], он говорит о «возвращении к природе»[249] и о проблемах унификации индустриального ландшафта[250]. Две противоположные схемы аргументации ясно показывают, что мыслитель не может решить, как должна выглядеть культура нового «ландшафта».
Анализ «Рабочего» не оставляет сомнений в том, как Юнгер представляет себе переход к новому государству, который бессвязно и бегло описан в шестьдесят восьмом разделе. Он пишет о добровольной дисциплине современной молодежи и предпочтении государства перед обществом, что сильно отличается от идеалов либеральной эпохи, когда государство рассматривалось как инструмент в руках общества. Будучи теоретиком консервативной революции, он в 1932 году достаточно убедительно говорит о конце либерализма, социализма и национализма – движений XIX века. При этом Юнгер отдает должное социализму, выступающему «предпосылкой более строгого авторитарного членения» государства. Вместе с тем новое государство Юнгера также представляется наследником национализма, подготовившего фундамент для «постановки задач имперского ранга»[251]. Один из шагов к новому порядку – в 1932 году это было почти очевидно – осадное положение, которое, однако, не ведет назад, к либеральному обществу, а позволяет установить авторитарный режим[252], отменяет свободу прессы и устраняет безработицу благодаря своей мобилизующей силе и контролю над экономикой. Основным фактором этого перехода является партия нового стиля, подчиняющаяся принципу движения.
IX. Мечта о тоталитарном государстве
В проекте Эрнста Юнгера, основанном на автократии и будущих технических достижениях, отвергается понятие утопии. В то же время мы понимаем, что в его видении техники основной акцент делается на том, как, каким образом все происходит, и непрерывных изменениях. Кратко говоря, тоталитарное государство, ставшее возможным благодаря технике, обладает внутренней динамикой и – вполне последовательно в духе технического материализма – поддерживается с помощью техники. Новое «рабочее государство» для Юнгера не более «утопия», чем зарождающийся коммунистический (мировой) порядок для большевика. Трудно отрицать определенное сходство с итальянским фашизмом и, возможно, с посткоммунистическим Китаем наших дней. Удивительно, но Юнгер почти ничего не говорит об итальянской авторитарной модели, как и о неизбежном захвате власти национал-социалистической партией в Германии.
Если на первый план выходит фигура победителя, смерть индивидуума, восхваление жестокости и нового человека как черты «расы мужчин-господ», а также положительная оценка империализма и колониализма, то систематическое насилие, морально нейтрализованное расизмом, воспринимается как героическое поведение. В известном смысле юнгеровский проект жесткого и механизированного государства превосходит по радикализму идеологию национал-социалистов: он дает теоретическую основу для коллективной жестокости без явной ненависти к инородцам, слабым или женщинам, признавая холодную страсть единственным и необходимым условием для установления нового порядка, который рождается и подпитывается опасностью.
Пересекая границы литературных жанров, Юнгер в своей книге избегает упоминаний о большевизме, кроме тех случаев, когда он обращается к социалистической теории диктатуры и тоталитарного государства, предшествовавшей созданию его собственного проекта. Явное структурное сходство с моделью коммунистического государства состоит в том, что новый порядок будет устанавливаться поэтапно.