Я перестал звонить Тере и постарался забыть ее. Это было безуспешно. Каждое утро я поднимался с тягостным ощущением пережитого поражения. Это ощущение стало еще острее через несколько недель, когда пришло известие, что Сарко задержали на Рамбла-де-Каталуния в Барселоне, после нападения на аптеку и попытки угона машины с подземной парковки. Со времени его помилования и условно-досрочного освобождения не прошло тогда и пяти месяцев. Новость заняла первые страницы газет и журналов, бурно обсуждалась на радио и телевидении и вызвала жаркий спор в прессе по поводу мягкости испанского законодательства, несовершенства пенитенциарной системы и возможностей социальной реабилитации. Кроме того, это событие послужило поводом для небольшой политической встряски в виде перепалки в конгрессе, взаимных обвинений между центральными и автономными властями и смещения главы тюремного ведомства, господина Пере Прада. Для Сарко это происшествие означало конец. Нарушение закона при условно-досрочном освобождении предполагало возвращение в исходную точку: то есть на Сарко по-прежнему висело тридцать лет тюрьмы, к которым должен был добавиться срок и за два последних преступления. Учитывая его возраст и то, что никто уже не стал бы рисковать, давая ему послабления, это означало, что Сарко ожидало пожизненное заключение. Это был конец его надежд на свободу. И это был конец мифа о Сарко.

— Очевидно, вы хотите сказать, что таким образом закончился старый миф о Сарко, который вы воскресили, добиваясь его освобождения. Однако сам по себе миф никуда не исчез, и доказательство — то, что мы с вами сейчас сидим и обсуждаем его.

— Вы правы. На самом деле миф о Сарко тогда трансформировался и приобрел другую окраску. Я имею в виду, что Сарко перестал быть легендарным благородным преступником, вступившим на праведный путь. Все видели в нем безнадежного и отвратительного наркомана, неисправимого преступника — хитрого и неблагодарного; омерзительного маргинала, не способного вызывать ни малейшей симпатии и сочувствия. В общем, воспринимали Сарко как злодея, а не как жертву. Этой трансформации значительно поспособствовала Мария, которая в своих выступлениях по телевидению принялась лить грязь на Сарко, Тере и меня. Тогда я осознал, что она превратилась в злобную и жаждущую отмщения женщину. Полагаю, вы не видели то первое ее интервью, потому что у меня нет его в записи. В любом случае подобное имеется в Интернете.

— Я поищу.

— Интервью вышло в субботу, поздно вечером, в одной из самых рейтинговых передач. С Марией более часа беседовали ведущий и несколько журналистов, чтобы она наконец рассказала правду о своих взаимоотношениях с Сарко и прояснила предыдущие намеки о том, что их свадьба на самом деле была фикцией. В то время в ее внешнем виде уже не осталось ничего от робкой, грустной и незаметной женщины, какой я впервые увидел ее в своем кабинете несколько лет назад. Мария отрастила волосы, перекрасилась в блондинку и сделала химическую завивку, на лице у нее был яркий макияж, и одета она была в атласный фиолетовый костюм — блестящий, узкий и с большим декольте. В тот вечер Мария устроила настоящий спектакль, достойный театральной дивы: в ее речи эмоций били через край, она делала эффектные паузы, заламывала руки и выразительно смотрела в камеру. Заявила, что они с Сарко не виделись уже много месяцев и новости о нем она узнавала только из прессы. Затем сообщила, что длительное время Сарко избивал ее, воровал у нее деньги, совершал над ней сексуальное насилие и к тому же домогался ее дочери. Он изменял ей с Тере, а мы трое — Сарко, Тере и я — обманным путем склонили ее к браку с ним, чтобы вытащить его из тюрьмы. Мария утверждала, будто выплачивала мне огромные суммы за защиту Сарко, и я знал об издевательствах над ней со стороны Сарко и Тере, но ничего не предпринимал, чтобы остановить это, поскольку в юности принадлежал к банде Сарко, и они с Тере шантажировали меня, угрожая сделать достоянием общественности мое преступное прошлое. Я слушал все это в прямом эфире, сидя в мансарде на улице Ла-Барка, скорее зачарованный, чем рассерженный или возмущенный, будто речь шла не обо мне, а о каком-то другом человеке. Когда Мария принялась сыпать этими откровениями, я подумал, что хорошая ложь не может быть чистой ложью, поскольку чистая ложь всегда неправдоподобна. Чтобы выглядеть правдоподобной, она должна отчасти быть построена на правде. Я задавался вопросом, каковы были те частицы правды, содержавшиеся в лживых словах Марии? Например, мне было известно, что Сарко действительно воровал у нее деньги. Я спрашивал себя, правда ли Сарко избивал Марию и домогался ее дочери? Однако то, что в юности я состоял в банде Сарко, разумеется, было правдой — как и то, что все мы в какой-то степени обманули Марию, желая устроить их брак с Сарко, заполучив весомый аргумент в пользу его освобождения. Также я размышлял над тем, действительно ли Сарко изменял Марии с Тере и не потому ли Тере не захотела больше встречаться со мной, когда он стал получать отпуска на выходные? Может, они виделись тайком и именно поэтому она решила держать меня в то время на расстоянии?

Едва началась та передача, как мне позвонил Губау, а следом за ним — моя дочь и Кортес, и, прежде чем я лег спать в тот вечер, со мной поговорили по телефону по меньшей мере человек десять. Все они посмотрели передачу и желали высказать свое мнение, а также выяснить, как я все это воспринял. Большинство пытались успокоить меня, заверяя, что эта женщина не в себе, она порола чушь и единственным ее желанием было красоваться на телевидении. Однако имелись и другие реакции. В тоне моей сестры, например, я уловил под напускным негодованием нотки досады, словно ей было обидно, что «младший братик» достиг такой громкой известности, и в то же время чувствовалось, что она испытывала тайную гордость за то, что я наконец-то добился настоящего успеха. «Это правда, что ты состоял в этой банде? — спросила меня бывшая жена — со смесью восхищения и удивления. — Черт возьми, мог бы рассказать мне об этом. Тогда понятно, почему ты всегда был помешан на Сарко…» Я старался сохранять хладнокровие в разговорах со всеми, показывая, что не следует придавать особого значения передаче и обвинениям Марии. Однако к тому моменту, когда телефоны наконец замолчали, осознал, что все это несомненно повлияет на мнение общества обо мне, а значит, не может не сказаться на моей репутации.

В последующие дни желтая пресса охотно тиражировала высказывания Марии, тему с жаром обсуждали на радио и телевидении, и в понедельник утром я прочитал в глазах всех вокруг — и у себя в офисе, и в суде, — что это только начало. Днем моя секретарша перевела мне звонок, которого я не ждал. Звонил продюсер той программы, в которой Мария приняла участие пару дней назад. Он назвал свое имя — Лопес де Соль — и предложил мне прийти в следующую субботу к ним в студию, чтобы ответить на обвинения Марии. Предполагалось, что это будет интервью в то же время, на той же площадке и с участием тех же журналистов, что и в прошлый раз. Я поблагодарил за это приглашение, но отказался. Продюсер же сказал, чтобы я не торопился и подумал, а он снова позвонит мне вечером. Я ответил, что уже подумал, так что ему не стоило утруждать себя лишним звонком. После этого продюсер заговорил несколько по-иному: дружеским и одновременно покровительственным тоном предложил мне довольно скромную сумму денег и пояснил, что выступление Марии в их программе имело огромный успех и в следующую субботу они планировали продолжение. Если я не соглашусь на интервью, то героем их передачи снова станет Мария. В тот момент я потерял над собой контроль и принялся кричать, что он мог поступать, как ему вздумается, но, если Мария опять начнет говорить про меня гадости, я подам в суд за клевету и оскорбление чести и достоинства — как против нее самой, так и против создателей передачи. Моя угроза не произвела впечатления на продюсера. Он пощелкал языком, вздохнул и, прежде чем положить трубку, сказал: «Вы так ничего и не поняли, господин адвокат».

В субботу вечером Мария вновь появилась в той программе на телевидении. Я решил не смотреть ее, и в воскресенье мне стало известно, что второе выступление оказалось еще более скандальным. Несколько дней я размышлял над тем, чтобы исполнить свою угрозу и подать в суд на Марию и создателей передачи. Однако Кортес и Губау уговорили меня отказаться, и с их доводами трудно было не согласиться: несомненно, с подобным иском непросто было добиться победы, но даже если бы это удалось и суд заставил бы Марию взять назад свои обвинения, а создателей передачи — выступить с опровержением, все равно сильнее всего в данной ситуации пострадал бы я сам. Этот процесс испортил бы мою репутацию, а все прочие стороны остались бы в выигрыше: судебные дрязги могли лишь увеличить известность Марии и повысить рейтинг программы. В общем, я предпочел молчать, сдерживать себя и делать вид, будто ничего не произошло. Наверное, я поступил неправильно. Кто знает? В последующие недели поселившееся у меня в душе чувство поражения и стыда сделалось острее и стало съедать меня изнутри, словно рак.

— Вы не пробовали поговорить с Тере? Не пытались связаться с ней?

— Пытался, но мне не удалось. Я позвонил ей по телефону, однако мне никто не ответил. Потом я поехал к ней домой, но ее там не оказалось. Мне сказали, что она уже не живет в Виларрохе. Впрочем, вряд ли встреча с ней могла бы чем-либо помочь. Что касается Сарко, то, разумеется, я даже не подумал о том, чтобы выяснить, в какую тюрьму его поместили, хотя воспоминания о нем посещали меня часто. Знаете, о чем больше всего я вспоминал? О той ночи в Ла-Креуэте, когда Сарко бросил мне в лицо неприятную правду, назвав кретином и недоумком и заявив, что я выставляю себя на посмешище. Да, да, это была правда, я действительно чувствовал себя кретином и недоумком, выставившим себя на посмешище самым нелепым образом.

Следующие месяцы я снова пытался забыть о Тере. И о Сарко тоже. Но забыть о Марии было намного сложнее, потому что после двух ее выступлений в вечерней программе она стала настоящей звездой и начала постоянно появляться в журналах, на радио и телевидении, заслонив своей персоной фигуру Сарко. Нет, не образ Сарко сразу стерся из памяти людей, но он стал иным — размытым и далеким, как второстепенный отрицательный персонаж из трагедии или мелодрамы. Прежде Мария была лишь женой главного героя, но теперь ведущая роль перешла к ней самой, а Сарко превратился в мучителя и злодея, издевавшегося над своей жертвой. Для меня же это был тяжелый период. Мне исполнилось сорок лет, но я чувствовал, что жизнь не удалась, и мне казалось, будто я находился в каком-то зловонном болоте, из которого невозможно выбраться. Меня стало преследовать ощущение, что я по ошибке свернул на чужую дорогу, и все мое дальнейшее существование стало одним большим недоразумением. Я потерял интерес к работе, утратил способность радоваться жизни и чувствовал, что физические силы тоже покидают меня. Иногда я просыпался утром в слезах, порой плакал ночью в подушку, и бывали дни, когда я даже не находил в себе сил, чтобы подняться с постели и отправиться на работу. И в то время я наконец сделал открытие — осознал правду, которую не хотел замечать прежде, хотя она постоянно находилась у меня перед глазами, и эта правда заставила меня на многое взглянуть по-другому, хотя не избавила от ощущения, что я был кретином и недоумком, выставившим себя на посмешище.

Прозрение произошло самым тривиальным образом, утром, когда я разговаривал со своими коллегами в коридоре суда и кто-то упомянул в беседе Ихинио Редондо, друга моего отца — не знаю, помните ли вы его…

— Тот самый друг, который предоставил вам свой дом в Колере после налета на отделение банка в Бордильсе?

— Да и еще мой наставник. Под его крылом я начал свою адвокатскую карьеру. Имя Редондо послужило для меня детонатором: я перестал слышать и видеть, что происходило вокруг, и внезапно ко мне пришло осознание той правды, которая находилась у меня перед носом: она была словно скрыта под полупрозрачным покровом, слетевшим в одно мгновение при неожиданном упоминании о Редондо. Я не помню, что произошло потом и чем закончился разговор. Несколько дней я пребывал в оглушенном состоянии из-за пришедшего ко мне унизительного осознания, что мой случай был на самом деле банальной копией истории Редондо — очередной вариацией старой как мир, и нелепой истории. Я уже рассказывал вам, что Редондо влюбился, как школьник, в жену своего разорившегося клиента, и та использовала его, чтобы вытащить своего мужа из тюрьмы, после чего бросила.

— Вы решили, что ваша история с Тере представляла собой нечто подобное?

— Это казалось мне очевидным. И она не только была чем-то подобным: она была еще хуже. Более нелепой. Унизительной. Внезапно мне стало ясно, что все сходилось: Тере была девушкой Сарко, когда я познакомился с ней в игровом зале «Виларо». Она продолжала быть ей во времена расцвета мифа о Сарко и, вероятно, оставалась и тогда, когда он своими руками разрушил свою легенду и обрек себя на пребывание за решеткой до конца своих дней. Это не означало, что Тере совсем меня не любила или, по крайней мере, не была в меня влюблена, когда мы встречались с ней у меня дома, чтобы заниматься любовью и слушать старые песни, или даже в то лето, как меня уверяли в том Сарко и она сама. Почему бы ей и не влюбиться в меня? Кто сказал, что любовница Редондо не была тогда по-своему в него влюблена? Все женщины таковы: они умеют подстраивать чувства под свою выгоду. Они всегда так поступали. В общем, как я уже сказал, нельзя утверждать, будто Тере вовсе меня не любила: просто она любила меня временно и на определенных условиях. А ее любовь к Сарко была постоянной и безусловной. Все или почти все, что Тере делала со мной, она делала из-за Сарко. Соблазнила меня в туалете игрового зала «Виларо», потому что я нужен был Сарко в его банде, и в то же лето Тере переспала со мной на пляже в Монтго, желая отомстить ему за то, что он ушел с другой. Через двадцать лет она снова решила соблазнить меня, чтобы быть уверенной в моем максимальном рвении в освобождении Сарко. Когда он стал получать отпуска на выходные, Тере отдалилась от меня, продолжая удерживать меня словно на привязи, чтобы я не отказался от защиты Сарко, прежде чем он окончательно выйдет на свободу, и она сможет убежать с ним… Да, все сходилось. И хуже всего то, что я всегда знал эту правду, но в то же время не желал ее знать. Все было настолько очевидно, что Тере с Сарко даже не пытались скрывать это от меня, но именно поэтому я смог закрывать на все глаза или делать вид, будто пребываю в блаженном неведении. Мне стало понятно, почему Тере в ту ночь в Ла-Креуэте упорно старалась заставить Сарко замолчать, когда он под действием алкоголя и наркотиков чересчур разошелся и стал выливать на меня поток откровений, называя меня кретином и недоумком и говоря, что они просто использовали меня, а я ничего не понимал. Ирония судьбы: два таких опытных профессионала, как Редондо и я, попались в одну и ту же, давно известную и банальную ловушку! Мне стало понятно бегство Редондо, в которое он пустился, узнав, в какую ситуацию попал, и я хотел последовать его примеру, оставив свою контору на Кортеса и Губау и надолго покинув город. Я понял, что самым большим недоразумением моей жизни являлось то, что в ней не было никакого недоразумения.

— Значит, вы поступили, как Редондо? Бросили все и уехали?

— Нет, я остался. У меня не хватило даже духу уехать. Врач диагностировал у меня депрессию, и я больше года лечился, принимая антидепрессанты и анксиолитики. Потом стал понемногу приходить в себя, и, хотя мне не удалось полностью отказаться от приема лекарств, я значительно снизил их дозы, возобновил свою работу и вернулся к прежней жизни. В то время я чувствовал себя как человек, выживший после катастрофы. Мне все чаще стало казаться, будто худшее позади, и поскольку я совершил в своей жизни все ошибки, какие только можно, впереди у меня только хорошее. Я полагал, что хуже быть уже не может.

— Это означает, что Сарко вновь дал о себе знать?

— Угадали. В мае или июне 2004 года, почти через три года после того, как мы в последний раз виделись с ним у дверей тюрьмы Жироны, я получил от него письмо. Это было первое известие от Сарко, дошедшее до меня с тех пор, как в прессе сообщили о его последнем задержании. Письмо пришло из тюрьмы «Куатре Камине». Оно было написано от руки, округлым старательным почерком и в официальном тоне ходатайства. Я прочитал его два раза. Сначала у меня сложилось впечатление, будто Сарко писал таким почерком и в подобном тоне для того, чтобы установить профессиональную дистанцию между нами. Однако после повторного прочтения сообразил, что он писал мне так, как привык это делать. Письмо начиналось с официального приветствия, после чего Сарко просил меня снова стать его адвокатом. Затем он объяснял причину своего обращения: несколько дней назад в тюремном дворе один бритоголовый тип избил его до потери сознания. Когда его в срочном порядке везли в больницу Террассы, по дороге их остановили двое полицейских, заставили его выйти из машины и начали издеваться над ним. Теперь Сарко снова находился в тюрьме, изолированный от других заключенных в больничном отделении, и он хотел, чтобы я подал заявления об этих двух нападениях. Кроме того, ему было нужно, чтобы я защищал его в суде по делу о неподчинении представителям власти, и особенно он просил меня, чтобы я похлопотал о его переводе в тюрьму Жироны и сделал все возможное, чтобы это прошение удовлетворили. В конце письма Сарко решил добавить жалостливые нотки к своему официальному стилю и сообщил, что болен, умолял не бросать его в тяжелых жизненных обстоятельствах и просил поговорить с Тере, чтобы она обрисовала мне ситуацию и уточнила подробности.