Это было словно послание от инопланетянина.

Я возмутился, что после того, как Сарко пустил под откос два года моей работы и обманул мое доверие и доверие тех, кто поддерживал кампанию за его освобождение, он имел наглость объявиться как ни в чем не бывало — без извинений и раскаяния. Я пришел в изумление и ярость от того, что он не чувствовал себя виноватым и даже не помнил о своих проступках, а выставлял себя жертвой. И больше всего поразило, что, обманув меня при помощи Тере, Сарко вновь решил размахивать передо мной той же наживкой, решив, что я клюну на нее и в третий раз. Правда, мне показалось странным, что письмо не содержало ни адреса, ни телефона Тере, по которым я мог бы на нее выйти. Из-за всего этого я не проникся к Сарко и его ситуации ни малейшим сочувствием, наоборот, знал, что чувство ненужности, пустоты и последовавшая за этим депрессия на девяносто пять процентов были вызваны осознанием того, что Тере использовала меня. Однако, прочитав письмо Сарко, понял, что на пять процентов причина заключалась в том, что я пытался взять на себя ответственность за действия человека, не способного отвечать за свои поступки, и в том, что я старался спасти человека, который в глубине души не хотел спасения. Также я понял, что лучше держаться от него подальше. От него и от Тере. Я не ответил на письмо Сарко, неожиданно почувствовав себя легко и свободно, словно с моей шеи слетел свинцовый ошейник, о наличии которого я не подозревал.

В последующие дни я пребывал в состоянии эйфории. Приходил в офис с такой же радостью, как в первые годы своей карьеры, кокетничал в суде с молодой прокуроршей и пару раз сходил с Кортесом и Губау выпить пива в «Ройале» после работы. Однако это состояние счастливой легкости мгновенно рассеялось в четверг утром, когда в моей конторе неожиданно объявилась Тере. Она почти не изменилась за эти три года и была одета в своем вечном подростковом стиле — в джинсы, белую футболку и с сумкой, перекинутой через плечо. Волосы у нее были влажные и растрепанные. Казалось, она была очень рада меня видеть. Я же, напротив, не мог и не хотел скрыть своего неудовольствия. Даже не поздоровавшись, я спросил: «Зачем ты пришла?» Тере поцеловала меня в щеку и, прежде чем я успел пригласить ее войти, прошмыгнула ко мне в кабинет и села на диван. Я прошел следом, закрыл дверь и остановился перед ней. «Сарко ведь тебе написал?» — произнесла Тере. «Это он тебе об этом сказал?» «Нет, — ответила Тере. — Он дал мне письмо, а я опустила его в твой почтовый ящик». Я понял, почему в письме Сарко не было ни адреса, ни телефона Тере: оно было написано в расчете на то, что она вручит мне его лично. «А почему ты не зашла сюда, чтобы передать его?» — спросил я. «Не хотела обрушивать на тебя это сразу. Думала, будет лучше, если у тебя будет несколько дней на размышления». Я заметил: «В этом не было необходимости. Тут нечего обдумывать». «Я рада», — кивнула Тере. «Тебе нечему радоваться, — заметил я. — Я не собираюсь больше попадаться в эту ловушку». «Какую ловушку?» «Ты прекрасно знаешь — какую. Быть адвокатом Сарко». «Это никакая не ловушка, — возразила Тере. — И я не понимаю, почему ты не хочешь помочь ему». «Вопрос не в том, почему я не хочу помочь ему, — усмехнулся я. — А в том, почему я вообще должен ему помогать». «Но ему некому помочь, кроме тебя и меня, — заявила Тере. — Он один на всем белом свете». «И сам в этом виноват. Мы пытались помочь ему, но это ни к чему не привело. Вернее, привело к тому, что все мы оказались в полной заднице и к тому же потеряли время и деньги». «По-моему, единственный, кто оказался в заднице, так это он сам», — промолвила Тере. «Ах, вот как?» — воскликнул я и едва не обрушился на нее с упреками в том, что она обманула меня и бросила, чуть не рассказал ей о своей депрессии. Вместо этого я заговорил о Марии. «В чем дело? — спросил я. — Разве ты не смотришь телевизор, не читаешь журналов? Не знаешь, сколько грязи вылила на меня Мария?» «Это все в прошлом», — вздохнула Тере. В какой-то степени она была права. Хотя Мария в последний год не исчезла из СМИ, ее звезда была уже близка к закату. Она все еще участвовала в каких-нибудь телевизионных ток-шоу и появлялась в желтых изданиях, но ее фигура перестала притягивать журналистов, интерес к истории и личности Марии угасал, и, несмотря на все ее усилия, ей не удавалось возобновить его. «К тому же, — продолжила Тере, — все, что она говорила, являлось ложью». «Далеко не все», — возразил я. «Почти все, — уточнила Тере. — И сейчас никто не воспринимает ее всерьез. Да и раньше никто не воспринимал. Ты не понимаешь, что это просто комедия, и все вокруг знают об этом?»

Тере умолкла, и я тоже хранил молчание. Я пребывал в смятении, и у меня не было желания спорить с ней. Хотелось как можно скорее отделаться от нее, чтобы она не успела пустить в ход одну из своих уловок, которая могла сделать меня уязвимым и заставить согласиться на просьбу Сарко. Я уселся в кресло рядом с Тере: она по-прежнему сидела на диване, глядя на меня выжидающе и почти спокойно. «Послушай, Тере, — произнес я. — Я скажу тебе правду. Я сыт по горло этой историей. Сыт по горло Сарко и тобой. Вами обоими. Вы обманули меня тогда, в юности, и снова обманули сейчас. Думаешь, я ничего не понимаю? Считаешь меня идиотом? Сарко прав: я был кретином и недоумком и выставил себя на посмешище, позволив себя использовать. Мне слишком многое пришлось пережить. Я тебя любил, и мне было очень больно, когда ты меня бросила. Не хочу больше страдать. Конец истории. Не желаю иметь с тобой ничего общего. Ни с тобой, ни с Сарко. И не проси меня снова стать его адвокатом, я не соглашусь. Я не хочу ничего знать о Сарко. И если бы у тебя было хоть немного соображения, ты бы сделала то же самое. Тебя он тоже держит за идиотку и использует. Разве ты не поняла, что он законченный мерзавец и псих, помешанный на собственной славе?» Тере погладила свою родинку возле носа и опустила голову. Я продолжал ругать их с Сарко, все сильнее возмущаясь. Сыпал проклятиями до тех пор, пока не услышал, как Тере что-то пробормотала себе под нос. Я замолчал, и она повторила: «Он мой брат». В комнате воцарилась тишина. Я прекрасно расслышал эти слова, однако переспросил: «Что ты сказала?» Тере подняла голову: в ее зеленых глазах была пустота, а на ее лбу прорезались три тонкие морщины. «Он мой брат, — повторила она. — Его отец — мой отец. У нас разные матери, но один отец». Тере вновь погладила пальцем свою родинку возле носа и пожала плечами, словно извиняясь.

Я тоже не знал, что сказать, и, поднявшись с кресла, сделал несколько шагов к своему письменному столу. Потом, повернувшись к Тере, произнес: «Это правда?» Она кивнула. «Но об этом никто не знает, — пояснила она. — Только его мать и моя мать. И я. Больше никто». «А Сарко?» «Он тоже не знает. Мама рассказала мне, что мы с ним брат и сестра, после того как он приехал в Жирону — незадолго до нашего знакомства с тобой. Мы с Сарко постоянно находились вместе: она знала, что мы очень привязались друг к другу, и не хотела, чтобы что-то произошло». «Почему ты не рассказала об этом Сарко?» — удивился я. «Для чего? Было достаточно и того, что одному из нас все известно. Я могла жить с этим, а он, вероятно, не сумел бы: он намного слабее, чем ты представляешь». — «Вот как?» Я заметил, что Тере плачет: крупные слезы катились по ее щекам и падали на футболку, расплываясь на ней мокрыми пятнами. Никогда прежде я не видел ее плачущей. Сев в кресло рядом с Тере, я взял ее за руку: она была влажная и теплая. «Мы были просто детьми, — сказала она. — Не знали, что делаем, никто нам ничего не сообщил». Тере продолжала плакать, не вытирая слез, будто не замечая, что они текли по ее щекам, и я понял, что она не скажет ничего больше.

Некоторое время мы сидели молча. Я гладил ее пальцы, не в состоянии сконцентрироваться ни на одной мысли: я даже не думал тогда о том, что это и было настоящее недоразумение и оно наконец разрешилось. Теперь все стало сходиться. Когда Тере перестала плакать и начала вытирать лицо руками, я поднялся, вышел из кабинета и, вернувшись с упаковкой бумажных платочков, дал ей несколько штук. «Извини, — промолвила она, вытирая слезы. — Не знаю, зачем я тебе рассказала». Тере сморкалась и утирала слезы. А я молчал. «У Сарко никого нет, кроме нас с тобой, — вдруг произнесла Тере. — И еще он болен». Она снова повернулась ко мне и спросила: «Ты ведь поможешь ему?»

— Когда Гамальо, получив помилование и условнодосрочное освобождение, покинул тюрьму Жироны с добрыми напутствиями от всех, я надеялся, что никогда больше не увижу его. Вскоре он снова совершил преступление, и его поместили в тюрьму «Куатре Камине», но я все же продолжал надеяться. Однако напрасно. И виноват во всем был его адвокат.

После того как Гамальо вышел на свободу, мы с Каньясом продолжали видеться — главным образом в те дни, когда он приходил в тюрьму для встреч со своими клиентами. У нас было с ним однажды столкновение из-за Гамальо, но благодаря тому случаю я поменял свое мнение о нем в лучшую сторону, и наши отношения стали прекрасными. Встречаясь на территории тюрьмы, а иногда в городе, мы здоровались, останавливались перекинуться парой фраз, хотя всегда избегали разговаривать о Гамальо. У Каньяса в жизни начался не самый простой период, когда эта сумасшедшая начала лить грязь на адвоката, обвиняя его в том, что он являлся пособником Гамальо в издевательствах над ней. Я имею в виду его жену. Наверное, Каньяс рассказывал вам об этом, а мне известно только то, что известно всем. Некоторое время мы с ним не виделись. Я стал спрашивать о нем, и мне сказали, что у Каньяса возникли проблемы со здоровьем. Также ходили слухи, что была у него какая-то история с женщиной, навещавшей в тюрьме Гамальо. Вскоре Каньяс вновь объявился: начал посещать в тюрьме клиентов, и мы опять стали периодически встречаться, избегая лишь говорить о Гамальо.

Однажды Каньяс появился у меня в кабинете. Ничего подобного не происходило уже несколько лет, и я решил, что он хочет поговорить о каком-нибудь заключенном. Но адвокат ошарашил меня неожиданным заявлением: его визит ко мне связан с тем, что он согласился быть адвокатом Гамальо и собирался подавать ходатайство о его переводе из «Куатре Камине» в тюрьму Жироны. Я не мог поверить своим ушам. «Вы неисправимы», — вздохнул я. Каньяс улыбнулся: «Я просто адвокат. А Гамальо — мой клиент. Я всего лишь выполняю свою работу». «Разумеется, — сказал я. — Но мне кажется, что ошибаетесь именно вы. В любом случае благодарю вас за то, что проинформировали меня о своих намерениях». «Что ж, — произнес тогда Каньяс, и на его губах появилась какая-то лукавая, немного детская улыбка. — На самом деле я пришел не просто проинформировать вас». Он вытащил из портфеля стопку фотокопий и, положив ее передо мной на стал, заявил: «Мне бы хотелось, чтобы вы поддержали мое ходатайство». Я посмотрел на стопку бумаг, но не притронулся к ним. Решение о переводе заключенного в другую тюрьму зависело от пенитенциарного ведомства, но Каньяс знал, что мнение начальников тюрьмы также было немаловажным. Понимал, что будет непросто убедить меня поддержать его ходатайство, поэтому явился на встречу хорошо подготовленным. Каньяс объяснил, какие документы лежали передо мной: записка от начальника тюрьмы «Куатре Камине», где он высказывался в поддержку перевода Сарко, и несколько отчетов от тюремного персонала. По словам Каньяса, все эти отзывы свидетельствовали о том, что нынешний Сарко имел мало общего с тем персонажем, каким был во время прошлого своего пребывания в тюрьме Жироны. Болезнь, годы и собственные ошибки лишили его прежних сил и бунтарства, превратив в безобидного заключенного. Под конец Каньяс добавил и сентиментальные нотки. Он произнес следующее: «В прошлый раз Гамальо приехал сюда, чтобы обрести свободу. Теперь хочет одного: чтобы ему позволили дожить свои последние годы в покое. Не думаю, что у кого-нибудь есть право лишать его этого».

Я слегка приподнялся в кресле, взял принесенную им стопку бумаг, полистал их, не читая, и потом, вздохнув, вернул на место. «Послушайте, господин адвокат, — сказал я. — Возможно, Гамальо уже не тот, что раньше. Но все равно — даже старый, больной и умирающий, этот человек всегда будет источником головной боли. Мне осталось до пенсии более двух лет. Вам не кажется, что я тоже имею право прожить это время спокойно? Вам известно, что когда Гамальо находился в тюрьме, я не знал покоя, и к тому же все оказалось напрасно. У меня нет ни малейшего желания, чтобы все это повторилось. Да и вообще, какая польза от перевода? Естественно, начальник «Куатре Камине» не прочь избавиться от Гамальо, но на самом деле та тюрьма более современная, и условия там гораздо лучше, особенно для содержания Гамальо. Не принимайте это как нечто личное, но, если у меня будет возможность избежать появления этого человека здесь, я предпочту этого избежать. Мне бы очень хотелось, чтобы вы поняли это». Однако Каньяс не понял, и наш спор продолжался еще несколько минут. Потом мы вполне по-дружески расстались с ним, и, хотя адвокат все же всучил мне свои бумаги, ему не удалось вырвать у меня обещание если не поддержать перевод Гамальо, то, по крайней мере, не возражать против него.

— Но в конце концов вы поддержали его. Почему вы это сделали?

— Поддержал перевод? Если честно — не знаю. Однажды мне позвонили из пенитенциарного ведомства и спросили, согласен ли я на возвращение Гамальо в Жирону, и я не смог возразить. Вероятно, слова Каньяса и отчеты из «Куатре Камине» убедили меня в том, что Гамальо уже не представлял никакой угрозы и был совершенно безобиден.

— Это соответствовало действительности?

— Да. Когда Гамальо привезли в нашу тюрьму, меня поразило, что за столь короткое время можно было прийти в такое плачевное состояние. Гамальо страшно исхудал и с трудом передвигался. У него выпали почти все волосы, а лицо выглядело как череп, с черными зубами, ввалившимися глазами и отсутствием щек. Он производил впечатление не живого человека, а ходячего скелета, и отчеты врачей подтверждали, что все очень плохо. Гамальо в очередной раз получал заместительную метадоновую терапию, но СПИД пожирал его изнутри, и в любой момент даже самая незначительная болезнь могла сломить последние защитные силы организма и уничтожить его.

О возвращении Сарко в город не только не написала ни одна газета, но и в тюрьме его появление не вызвало ажиотажа. Однако я решил перестраховаться и отвел Гамальо отдельную камеру, чтобы держать его изолированным от других заключенных. Для него это была унизительная мера, уравнивавшая его с тюремными отбросами — насильниками и стукачами, но он не стал протестовать. Понимал: его былая слава и нынешняя физическая слабость были большим соблазном для типов, жаждавших утвердить свой авторитет, а у него уже не осталось сил, чтобы противостоять им. Гамальо не возражал, когда я попытался ввести для него расписание, в соответствии с которым он был бы постоянно чем-то занят с утра и до вечера. Это было глупо. В своем физическом состоянии Гамальо не мог следовать никакому расписанию, и, когда я осознал это, мне стало ясно, что Каньяс был прав и единственное, что мы могли сделать, — дать ему спокойно дожить свои дни.

— В конце весны 2005 года Сарко перевели в тюрьму Жироны, и я стал посещать его раз в неделю. Лишь тогда, почти через тридцать лет после нашего знакомства, я начал ощущать, что нас соединяло нечто похожее на дружбу. Конечно, я продолжал быть его адвокатом, но после перевода Сарко в Жирону ему почти не нужен был адвокат или нужен был намного меньше, чем прежде. На сей раз не могло быть речи об отпусках на выходные и возможном освобождении, так что в юридическом плане мало что можно было предпринять. К тому времени Сарко остался совсем один, никому не нужный и не интересный — ни в тюрьме, ни за ее пределами, и, как казалось, у него уже не было даже сил продолжать играть роль Сарко. Это важный момент: когда я снова встретился с ним, у меня создалось впечатление, что в Сарко наконец перестали бороться личность и персонаж, его самодовольство постепенно сходило на нет, и великолепный фасад мифа готов был окончательно обрушиться, оставив на виду сорокалетнего, состарившегося, раздавленного и больного человека. Сначала это было всего лишь впечатление, но оно заставило меня взглянуть на Сарко по-другому. Так же изменился мой взгляд на Сарко после того, как мне стало известно, что он являлся братом Тере. Я не знал, что было между ними, однако факт тот, что Сарко больше не стоял между мной и Тере и Тере не вмешивалась в мои отношения с Сарко.

В общем, понятно, почему я стал посещать Сарко в тюрьме больше для того, чтобы просто поболтать, чем по работе, и наши разговоры с каждым разом становились все доверительнее и откровеннее. Разумеется, мне не пришло в голову открыть ему то, что рассказала мне Тере. Да и о ней самой мы почти не упоминали, разве что мимоходом. Напротив, мы много говорили о его матери, и особенно Сарко нравилось вспоминать своих старших братьев — трех бандитов, которых он впервые узнал, когда ему было уже лет одиннадцать. С ними он прожил недолго, и они были кумирами его детства. Все трое умерли лет десять назад, при криминальных обстоятельствах. Хоакин, самый младший, врезался в грузовик на перекрестке в районе Эль-Клот в Барселоне, удирая на угнанной машине от полиции. Хуан Хосе, старший, погиб, спускаясь на веревке из окна больницы в Мадриде, куда его перевели из тюрьмы, где он отбывал тридцатилетний срок за убийство. Андрес, средний и, по мнению многих, копия Сарко, был застрелен полицейским патрулем на въезде в Жирону, после совершенного им налета на банк в Льягостере.

— Вы все верно помните.

— Многое из того, что Сарко рассказывал мне в то время, он описывал прежде в своих мемуарах — иногда даже в той же манере и теми же словами. У меня порой создавалось впечатление, будто Сарко рассказывал не свои воспоминания, а то, что он помнил из мемуаров. Мне нравились эти беседы, нравилось слушать рассказы Сарко об устроенных им тюремных бунтах и совершенных побегах, о посвященных ему книгах и фильмах, где он являлся главным героем, о журналистах, режиссерах, актрисах, музыкантах и футболистах, с которыми ему довелось познакомиться. Таким образом я открыл нечто, удивившее меня: в своих мемуарах и интервью Сарко врал и приукрашивал правду намного меньше, чем я предполагал (и во втором томе мемуаров — меньше, чем в первом: как пояснял он сам — по вине Хорхе Угаля, писателя, редактировавшего эту книгу и потом, отчасти благодаря ей, сделавшего недолгую политическую карьеру). Иными словами: я понял, что не Сарко создал свой миф, а это сделали газеты и фильмы Бермудеса, а сам он лишь принял его и стал поддерживать и развивать.

— Вы считаете, что его мемуары заслуживают доверия?