Порой мы с Тере встречались наедине. Для этого мне приходилось придумывать какой-нибудь важный повод, связанный с Сарко, что было совсем не просто. Однажды в субботу мы встретились с ней в полдень в баре на площади Сан-Агусти и, выпив кофе и обсудив заготовленную мной проблему, отправились на передвижной рынок, каждую неделю появлявшийся на задворках Ла-Девеса, на берегу реки Тер. Пока Тере делала покупки, мне пришло в голову расставить ей ловушку, предложив перейти на противоположную сторону реки и посетить то место, где много лет назад находился район бараков. «Ты бывала там когда-нибудь с тех пор?» — спросил я. Тере покачала головой. «В том районе сейчас все изменилось», — сообщил я и принялся описывать восхитительный парк с постриженным газоном, деревянными скамейками, качелями и новенькими детскими горками, которые пришли на смену убогим баракам, с протекавшими вдоль них зловонными ручьями и роившимися повсюду мухами. Тере посмотрела на меня с недоумением. «А если там сейчас все по-другому, зачем мне туда идти?» — сухо промолвила она. В те времена Тере стала будто неуязвимой к приманкам былых годов и не имела желания вести со мной беседы о нашем общем прошлом. В одну из тех суббот, когда мы встречались с ней, чтобы обсуждать дела Сарко, она пригласила меня в кафе в Санта-Эухения. Явившись туда, я увидел Тере в компании тучной женщины, которая поприветствовала меня крепким поцелуем. «Помнишь меня?» — спросила она. Мне с трудом удалось узнать ее: это была Лина. Волосы у нее были такие же светлые, как в те времена, когда мы встречались в «Ла-Фоне», но она набрала килограммов двадцать пять лишнего веса, сильно постарела и разговаривала крикливым голосом. Лина не упомянула Гордо, но рассказала мне, что вышла замуж за гамбийца, жившего в Салте, что работала в парикмахерской и у нее трое детей. Любопытная встреча. Тере и Лина никогда не теряли связи, но в то время не виделись давно, так что беседа получилась оживленной. В какой-то момент Лина заговорила о Тио, единственном из банды Сарко, помимо нас, кто до сих пор был жив. Сообщила, что случайно встретила его в больнице «Труэта» (он все также был прикован к инвалидному креслу), и они очень обрадовались друг другу. Лина предложила нам навестить Тио в Жерман-Сабат, где он по-прежнему жил с матерью. Мы с Тере согласились и договорились увидеться в следующую субботу в то же время и в том же месте, а потом отправиться домой к Тио. Однако в следующую субботу я не пришел на встречу, и, как мне стало известно через несколько дней, Тере тоже туда не явилась.

В середине октября я перестал видеться с Тере и Жорди. Никакой размолвки между нами не возникло, просто Тере перестала звонить мне, и я решил, что мое общество начало тяготить их и они предпочитали проводить время вдвоем. Я снова встретился с Тере лишь спустя три месяца, и это произошло случайно. В тот день я ездил в Ла-Бисбаль на встречу с клиентом. Вечером, возвращаясь в Жирону и въезжая в город через Пон-Мажор, заметил Тере, стоявшую на ближайшей к тюрьме автобусной остановке, среди других женщин и детей, пытавшихся укрыться под навесом от декабрьского холода. Это было последнее воскресенье года. Я остановил машину, поздоровался с Тере и предложил подвезти ее домой. Она согласилась и села рядом со мной, после чего, как только мы тронулись, сообщила, что Сарко заболел. В пятницу и субботу у него была высокая температура, а этим утром у Сарко обнаружили пневмонию. Немного удивленный, я рассказал, что видел Сарко в среду, и он не жаловался, да и сам я ничего не заметил. «Ты виделась с ним?» — спросил я. Тере ответила, что нет, но ей удалось поговорить с начальником тюремной службы. «Его собираются перевезти в больницу», — сообщила Тере. Я поинтересовался в какую. Она ответила, что не знает. На мгновение я отвел взгляд от проспекта Педрет, посмотрел на Тере и заверил: «Не беспокойся. Завтра я поговорю с начальником тюрьмы. Все будет хорошо». Мои слова прозвучали натянуто и лживо. Потом молча мы ехали по направлению к городу, издалека сверкавшему в этот час рождественскими огнями. Вскоре я спросил про Жорди. Тере рассеянно ответила, что уже некоторое время не встречается с ним. Я ждал, что она как-то объяснит или прокомментирует это, но ничего подобного не последовало, и я решил не приставать с расспросами.

Дом Тере находился на окраине Сальта, неподалеку от моста автострады и шоссе на Бескано. Это было многоквартирное здание, стоявшее на пустыре, посреди зарослей травы и валявшегося повсюду мусора. Я остановился напротив дома и повторил Тере свое обещание на следующий день поговорить с начальником тюрьмы. Она кивнула, попросила, чтобы я непременно сделал это, и попрощалась. Однако, собираясь выйти из машины, о чем-то задумалась. Снаружи была почти непроглядная темнота, и тишину вокруг нарушал лишь гул, доносившийся автострады. Не поворачиваясь ко мне, Тере промолвила: «Может, поднимешься?»

Это был первый раз, когда она приглашала меня к себе домой. Мы поднялись по лестнице с обшарпанными стенами, освещенной тусклыми люминесцентными лампочками. На середине пути нам встретились две закутанные в платки арабские женщины. Когда мы вошли в квартиру, Тере провела меня в крошечную гостиную, зажгла газовый обогреватель и предложила чай или настой ромашки. Я выбрал ромашку. Пока Тере занималась приготовлением напитка, я осмотрелся и заметил, что в комнате, несмотря на убогость обстановки, царил идеальный порядок: там были лишь два стула, стол, старое кресло, сервант, маленький музыкальный центр, портативный телевизор и обогреватель. Также были видны три приоткрытые двери, выходившие в гостиную. За одной из них находилась кухня, где хлопотала Тере, а за двумя другими, как я догадался, располагались ванная и спальня — еще более крошечная и холодная, чем гостиная. Рассматривая эту убогую обстановку, я вспомнил, что Тере рассталась с Жорди, и мое сердце наполнилось грустью из-за того, что она жила в маленькой квартире на окраине. Я вздохнул из-за полученного известия о плохом состоянии Сарко и просто оттого, что это был воскресный вечер и приближалось Рождество.

В ту ночь мы с Тере вновь были вместе. На следующий день, рано утром, вместо того чтобы пойти к себе в контору, я отправился в тюрьму. Дежурный на входе сказал, что увидеться с Сарко нельзя, потому что его положили в больничное отделение. Тогда я решил встретиться с начальником тюрьмы. Мне пришлось подождать в его приемной несколько минут, и секретарша провела меня в кабинет. Без какого-либо вступления я сразу спросил о Сарко. Он вытащил бумагу из вороха документов, лежавших на его столе, и протянул ее мне. «Что это означает?» — произнес я, ознакомившись с бумагой. «Это означает, что по прогнозам врача Гамальо не сможет справиться с болезнью», — ответил Рекена. «Неужели ничего нельзя сделать? — воскликнул я. — Почему вы не отправите его в больницу?» Начальник тюрьмы вздохнул. «Если хотите, мы могли бы его отправить в больницу. Но врач настоятельно этого не советует. Гамальо сейчас слишком плох, чтобы его можно было куда-то перевозить, а здесь мы тоже в состоянии обеспечить ему хороший уход». «Я могу увидеть его?» — спросил я, возвращая Рекене бумагу. «К сожалению, нет, — ответил начальник тюрьмы. — В больничном отделении не разрешены визиты. Но повторяю: вам не нужно беспокоиться. О Гамальо у нас хорошо позаботятся. К тому же вы же знаете этих врачей: они всегда предполагают самое худшее. А вдруг наш доктор ошибается?»

Выйдя из тюрьмы, я позвонил Тере и сообщил то, что мне удалось узнать. Она молча выслушала меня и ничего не сказала.

Три следующих дня были очень странными. Я помню их как самые счастливые и в то же время самые печальные дни в моей жизни. Мы с Тере почти не расставались. У нее была неделя отпуска, и я тоже взял себе выходные. Сначала я предложил ей поехать куда-нибудь, но она не согласилась. Потом пригласил Тере пожить у меня дома, но она отвергла и это предложение. В конце концов я сам поселился в ее квартире, прихватив с собой большую сумку с одеждой и еще одну — с частью моей коллекции дисков с музыкой семидесятых-восьмидесятых годов. Это было похоже на медовый месяц. Мы выходили из дома только для того, чтобы перекусить в местном ресторанчике «Л’Эсплема», и все утро, день и вечер проводили в постели, слушая мои диски, смотря фильмы по телевизору и занимаясь любовью — без прежнего жара, но с необыкновенной чувственностью и нежностью. Как будто это был медовый месяц, но очень тревожный, омраченный тяжелыми предчувствиями. В те счастливые дни меня посещали мысли о том, что все скоро закончится.

Ранним утром, в первый день нового года меня разбудил звонок начальника тюремной службы, сообщившего, что ночью Сарко умер. С того момента все происходило словно в тумане, и последовавшие за этим часы и дни сохранились в моей памяти как сон или скорее кошмар. Например, я не помню, как сообщил это известие Тере. Также не помню, как она приняла его и как мы посетили тюрьму, чтобы решить вопрос с оформлением бумаг и получением тела Сарко для погребения. Однако мы там были и занимались всеми проблемами, необходимыми для соблюдения формальностей. Церемония прощания состоялась во второй день нового года. Газеты дружно написали, что это было медийное событие и в то же время проявление народной скорби. Кстати, данное клише в тот раз соответствовало реальности. В последние годы страна почти забыла о Сарко или вспоминала о нем лишь как о муже-тиране, однако столпотворение на прощании свидетельствовало о том, что это не так.

У гроба появились многочисленные родственники, друзья и знакомые Сарко. Прежде я не видел никого из этих людей и не знал, чтобы кто-либо из них навещал Сарко в тюрьме или поддерживал с ним в последнее время отношения. Тере, напротив, казалось, знала их всех — во всяком случае, она вела себя с ними как со своими знакомыми. Прощальная церемония проходила в ритуальном зале в Сальте. Как я уже говорил, с самого начала организацией похорон занимались мы с Тере, но потом она стала своего рода распорядительницей церемонии. Вскоре после нашего появления в ритуальном зале Тере подвела меня к еще не слишком старой и довольно красивой женщине, с голубыми глазами и роскошными светлыми волосами, и представила нас друг другу, сказав, что это ее тетя и мама Сарко. Затем познакомила меня с другими родственниками Сарко, в том числе и с одним из его младших братьев — альбиносом, нисколько не похожим внешне на Сарко. Ни с кем из них мне не довелось пообщаться больше, чем высказав слова соболезнования. Наверное, потому, что Тере всем представляла меня как адвоката. Некоторые из этих людей были цыганами или выглядели цыганами, но никто из них не выражал скорби по Сарко, за исключением матери, которая тяжело вздыхала.

К середине дня ритуальный зал заполнился зеваками и журналистами, охотившимися за сенсациями. Я старался избегать их. К тому моменту меня уже оттеснили от гроба, и я бродил среди незнакомой толпы. Возникло ощущение, будто я не только не помогаю, а скорее досаждаю Тере своим присутствием. Мы договорились, что будет лучше, если я уйду, а она останется с родственниками. Вечером я позвонил ей и предложил поужинать вдвоем. Тере сказала, что не может, потому что они все еще находились вместе и собирались оставаться допоздна. Она попросила меня позвонить на следующий день. Я перезвонил Тере рано утром, но ее мобильный был выключен. Я набирал номер несколько раз, но бесполезно. Мне удалось дозвониться до нее лишь около часу дня. Мне показалось, будто Тере нервничала. Она призналась, что кое с кем повздорила, и рассказала о приготовлениях к похоронам. Я спросил ее, где она, но Тере лишь ответила, что мне не о чем волноваться и мы увидимся днем. Забеспокоившись, я перезвонил ей через минуту. Телефон был занят.

Похороны состоялись в Виларрохе. Там в четыре часа дня собралось множество народа, заполнившего всю церковь и окрестности. Мне пришлось пробираться через эту толпу вместе с Кортесом и Губау, пожелавшими тоже присутствовать на похоронах. Я нашел Тере в группе людей, облаченных в траур. Мы обнялись. Мне показалось, что к ней вернулось спокойствие, но вид у нее был очень усталый. Вероятно, она тяготилась ролью, которую была вынуждена исполнять, и с нетерпением ожидала, когда все наконец закончится. Когда в церкви появился священник, мы расстались: Тере села в первом ряду, возле матери Сарко, а я остался стоять почти у самого входа. Церемония была краткой. Пока священник говорил, я окинул взглядом церковь и заметил неподалеку, позади меня, Жорди, бывшего бойфренда Тере, а в боковом нефе — Лину с инвалидной коляской, в которой сидел бледный и плачущий Тио — более толстый, чем тридцать лет назад, но легко узнаваемый, с тем же ребячливым выражением лица, что и прежде. По окончании церемонии толпа не захотела расходиться и отправилась следом за родственниками и катафалком на кладбище, находившееся в нескольких километрах от церкви. Процессия оказалась чрезвычайно пестрая: норковые шубы в ней соседствовали с лохмотьями, велосипеды — с «Мерседесами», старики — с детьми, родственники — с журналистами, преступники — с полицейскими, цыгане — с нецыганами. Я шел вместе со своими двумя компаньонами. Жорди шагал рядом с нами, ведя за руль велосипед. Он с сожалением сообщил мне, что ему не удалось даже поздороваться с Тере. Мы двигались на значительном расстоянии от катафалка — там, где толпа была менее плотной. Поскольку по дороге к процессии присоединялись еще люди, кладбище быстро переполнилось, и мы с Кортесом, Губау и Жорди решили не заходить туда, а остаться ждать у ворот. По этой причине мы не видели погребения и также не были свидетелями инцидента, описанного на следующий день в газетах. Он был связан с Марией Вела, которая, как оказалось, присутствовала на похоронах, хотя я не заметил ее ни на отпевании в церкви, ни на кладбище. Версий произошедшего было несколько. Согласно самой распространенной, после церемонии Мария подошла поздороваться с Тере, и та спокойно ей ответила. Все на этом бы и закончилось и не случилось никакого скандала, если бы фотограф не запечатлел этот самый момент, а Тере бы этого не заметила. Однако она увидела это и потребовала, чтобы фотограф отдал ей карту памяти от камеры. Тот отказался, и тогда она выхватила у него аппарат и растоптала его на земле.

Этот случай — последнее, что мне стало известно о Тере. После похорон Сарко она испарилась — в буквальном смысле слова. По окончании погребения я дожидался ее у ворот, в компании с Жорди, Кортесом и Губау, но вскоре мы узнали, что она покинула кладбище через другой выход вместе с родственниками Сарко. Я позвонил Тере на мобильный, но он был выключен. Только тогда я начал понимать, что на самом деле происходило. А происходило то, что Тере избегала меня с того момента, когда я сообщил ей о смерти Сарко. Кортес и Губау предложили мне пойти пропустить по стаканчику. Я согласился, и Жорди тоже изъявил желание присоединиться к нам, однако в результате мы пропустили не по стаканчику, а гораздо больше, и все это время я набирал номер Тере, но безуспешно.

В общем, к вечеру я изрядно набрался. Как я ни старался, мне не удавалось понять причину исчезновения Тере. Я не только не понимал, но и отказывался принимать это: звонил ей с утра до вечера и постоянно ждал ее звонка. Несколько раз я ездил к ней домой и много часов просидел на лестнице. Мне даже пришло в голову попытаться найти Тере через родственников Сарко, с которыми она знакомила меня на церемонии прощания, но я не знал, как это осуществить, и после нескольких неудачных попыток разыскать кого-нибудь из этих людей отказался от затеи. В конце концов, когда прошла неделя с момента исчезновения Тере, я решил обойти, квартира за квартирой, всех соседей и порасспрашивать о ней. Мне удалось поговорить далеко не со всеми: кто-то отсутствовал, большинство жильцов были арабы, и некоторые вообще не понимали по-испански. Но благодаря этому расследованию я узнал, что Тере не возвращалась домой со дня похорон, однако она никуда не съехала, так что в любой момент могла объявиться. На следующий день я отправился в библиотеку к Жорди и получил подтверждение сделанному мной выводу: он сказал, что не знает, где Тере, и она без каких-либо объяснений перестала появляться на работе в муниципалитете. В тот день мы с ним отправились выпить пива в баре возле библиотеки и сидели там до самого закрытия, разговаривая о Тере. Поскольку мне сразу стало ясно, что Жорди по-прежнему был влюблен в нее, не хватило духу открыть ему правду, рассказать о нашем недавнем медовом месяце у нее на квартире. Когда мы прощались, Жорди не выдержал и расплакался у меня на плече.

В последовавшие за этим недели я с головой ушел в дела своей конторы. Меня пугала перспектива вновь впасть в депрессию — еще более мрачную и глубокую, чем прежняя, или даже вообще не дающую шансов на возвращение, поэтому я изо всех сил старался бороться с ней, целиком отдавшись работе. Мои компаньоны Кортес и Губау оказывали мне большую поддержку. У них было достаточно ума, чтобы обращаться со мной как с больным или выздоравливающим, и достаточно такта, чтобы я не заметил, что они обращались со мной подобным образом. Они без возражений приняли мою патологическую активность, мои исчезновения без объяснений, промахи на работе и неожиданные причуды — вроде нежелания посещать клиентов в тюрьме, поскольку я возвращался оттуда в подавленном состоянии. В выходные дни Кортес и Губау по очереди брали на себя заботу обо мне, стараясь развлечь меня. Звали посидеть в баре, вытаскивали в кино, в театр или на футбол, приглашали на ужин или знакомили со своими незамужними подругами. Помогло и то, что я сумел скрыть все происходившее от дочери: мне не удалось этого сделать в мой прошлый депрессивный период, случившийся после исчезновения Тере, что усугубило страдания. Кроме того, мне помогло посещение психоаналитика, к которому меня буквально затащил Губау. Психоанализ оказал на меня благотворное воздействие по трем причинам. Во-первых, позволил мне сформулировать то, что произошло у меня в шестнадцать лет с Батистой. Только тогда, например, я осознал, что несколько месяцев он являлся для меня воплощением абсолютного зла. Во-вторых, хотя психоанализ не помог мне полностью пережить историю с Тере, однако позволил мне принять многое и продолжать жить со всем этим, держа оборону от враждебных призраков, посещавших меня в виде горьких догадок, чувства вины, угрызений совести и тяжелых воспоминаний — реальных и вымышленных, служивших благодатной почвой для мук, терзавших меня изо дня в день.

— И каков же третий пункт? Чем еще вам помог психоанализ?

— Тем, что я начал писать. Когда я впервые лег на диван в кабинете психоаналитика, мне пришло в голову, что если изложение вслух моей истории помогло бы ее пониманию, то еще полезнее могло оказаться ее написание. Писать труднее, чем говорить: данный процесс требует большего напряжения и способствует погружению в суть. У меня появилась привычка делать наброски эпизодов, диалогов, описаний, размышлений о Сарко и Тере, о лете 1978 года и о своей повторной встрече с ними через двадцать лет. В общем, обо всем том, о чем мы с вами вели наши беседы. Заметки были беспорядочны и фрагментарны, в них отсутствовала какая-либо система, не говоря уже о литературном качестве. Поводом к ведению записей послужил психоанализ, однако я не ставил перед ними терапевтической задачи, но они действительно оказывали на меня лечебное действие или, по крайней мере, давали позитивный эффект. Через год после смерти Сарко и исчезновения Тере я считал, что мне удалось избежать повторного кризиса, восстановить душевное равновесие и полноценно вернуться к своей работе и своим прежним привычкам, в том числе к посещению клиентов в тюрьме как минимум раз в неделю. Признаком моего полного восстановления стало то, что на Рождество я взял полторы недели отпуска и провел его в Картахене-де-Индиас, в Колумбии. Поселившись в отеле «Америка», я купался утром на пляже или на островах Росарио, днем читал и пил кофе и белый ром, а вечером танцевал в клубе «Гавана». Там познакомился с разведенной голландкой, переспал с ней несколько раз, а по возвращении в Жирону посылал ей множество писем по электронной почте в течение пятнадцати дней. Затем эта история закончилась с той же легкостью, с какой началась. Вскоре я стал встречаться с недавно приехавшей в местный университет преподавательницей лингвистики, подругой Пилар, жены Кортеса, — красивой, веселой и очаровательной андалузкой, от которой сбежал, заметив, что она стала слишком часто названивать мне по телефону.

В течение всего этого времени я ничего не знал о Тере. Между тем о Сарко, или о том, что осталось от него, до меня доходило много известий. Его смерть вызвала последний всплеск всеобщего интереса к нему и способствовала окончательной кристаллизации мифа о нем. Это было вполне ожидаемо: когда Сарко умер, все осознали, что мифы о живых довольно хрупки, поскольку живой человек легко может разрушить свой миф, тогда как мертвый уже не в состоянии этого сделать, а значит, мифу о мертвом уже ничто не угрожает. Сделав это открытие, все кому не лень бросились вновь сочинять миф о Сарко — на сей раз неуязвимый миф, который никто не мог опровергнуть или разрушить.

— Неуязвимый, но скромный миф.

— Скромный, однако реальный. И доказательство этому — то, что вы сейчас сидите здесь и готовите книгу о Сарко. А еще лучшее доказательство — то, что и в наши дни даже мальчишки знают, кто такой Сарко. Если подумать, то это экстраординарный случай: ведь мы говорим о человеке, который был всего лишь мелким преступником, известным главным образом по трем-четырем посредственным фильмам, тюремному бунту и нескольким громким побегам. Это правда, что образ Сарко, сложившийся в сознании людей, не соответствует действительности, но посмертная слава, какой бы скромной она ни была, невозможна без упрощений или идеализации. Естественно, Сарко превратился в героического преступника, для журналистов и даже историков он стал воплощением стремления к свободе и несбывшихся надежд тех эпохальных лет, когда Испания, покончив с диктатурой, вступила на путь демократии.

— Робин Гуд своей эпохи.