— Большинство своих друзей с улицы Катерина-Альберт я к тому времени потерял из виду, хотя иногда доводилось встречать кого-либо из них, и я знал, что все они остались в городе или в этой же провинции, за исключением Каналеса, ставшего инженером лесного хозяйства и жившего в одном из городков Авилы, и Матиаса, много лет работавшего в Брюсселе, в Европейском парламенте. Жизненный путь Батисты проследить не составляло труда, потому что он сделался популярным персонажем, и его история явилась примером личного успеха, столь любимым журналистами и становящимся не редкостью во времена больших возможностей. Батиста происходил из богатой и очень влиятельной местной семьи. Я упоминал, что его отец много лет был начальником моего, а прежде он был председателем Совета провинции, кстати, последним председателем франкистского совета. Однако с приходом демократии жизнь семьи свернула с дороги процветания, и через несколько лет отец Батисты умер, оставив родных разоренными. И тогда Батиста, которому в то время было лет двадцать, взялся за маленькую свиноферму своего деда в Монельсе, превратил маленькую свиноферму в большую, затем большую свиноферму в маленькую колбасную фабрику, а маленькую колбасную фабрику — в большую и в конце концов стал крупнейшим производителем колбасных изделий в Каталонии, молодым образцовым предпринимателем, которому благоволила новая каталонская власть, в результате чего яростный сторонник всего испанского перевоплотился в столь же яростного каталонского националиста. И вот однажды, когда я сидел за барной стойкой в «Ройале» рядом с Сарко, мне вдруг пришло в голову спросить его в лоб: «А знаешь, почему я присоединился тогда к вашей компании, для чего стал бывать каждый день в «Ла-Фоне?»

Сарко благодушно рассмеялся и заказал себе пива. «Для чего же еще? — произнес он. — Чтобы быть поближе к Тере». Я тоже засмеялся: «Ну, помимо этого». «Чтобы помочь нам, — добавил Сарко. — Ведь я тебя обманул». «Ты меня обманул?» — удивился я. «Конечно, — радостно кивнул он. — Я сказал тебе, что мы собирались грабануть старика из игрового зала «Виларо», и ты думал потом, будто мы отказались от своего намерения, чтобы сделать тебе одолжение, и мне пришлось уговаривать Гилье». Сарко подали пиво, он жадно выпил его и рыгнул. «Ты был тогда просто дурачком, Гафитас», — усмехнулся он. Я заказал еще два пива и ответил: «А ты настоящий сукин сын». «Ты только сейчас это понял? Вообще-то, это была идея Тере. Она сказала, что будет лучше, если ты присоединишься к нам по своей воле, чем по принуждению. Кстати, ты видишься сейчас с ней?» «В последнее время нет, — ответил я. — А ты?» «Я тоже», — ответил Сарко. «А с Марией?» «Конечно».

Нам принесли пиво. Сарко отпил глоток из своей кружки и напомнил мне про мой вопрос: почему я присоединился к их компании, для чего каждый день стал ходить в «Ла-Фон»? Тогда я протянул ему газету, сложенную на странице, где была помещена фотография Батисты. «Чтобы спастись от этого типа», — объяснил я, указав на фото. Пока Сарко, отхлебывая пиво, разглядывал лицо Батисты, я кратко пересказал ему ту историю. «Черт возьми! — воскликнул он. — Вот это действительно сукин сын». Я продолжал свой рассказ, признавшись, что в глубине души так и не простил Батисту и порой, в периоды слабости, когда я видел его такое самодовольное лицо в газетах или по телевизору, на меня вновь накатывали унизительные воспоминания обо всем том, что мне пришлось пережить по его вине. Иногда я даже жалел, что не отомстил ему в свое время, и в такие моменты, если бы я мог уничтожить его, нажав кнопку, сделал бы это без колебаний.

В тот вечер мы уже не говорили ни о чем другом, и я тогда выпил липшего, однако в последующие дни больше не обсуждали данную тему, и Сарко забыл о Батисте. И вот потом, через две недели, все и случилось. В тот день Губау пришел в офис очень взволнованный и рассказал услышанную по радио новость: Батисту изрезали ножом у дверей его дома в Монжуике, пригородном квартале Жироны. Все утро поступали дальнейшие известия об этом происшествии: Батисту госпитализировали в больницу «Труэта», он находился между жизнью и смертью. Ему нанесли семь ножевых ранений, и нападавшего никто не видел. К полудню стало известно, что мой бывший товарищ по школе Лос-Маристас скончался.

Вечером Сарко в очередной раз появился у меня в офисе, чтобы отправиться со мной в «Ройаль» выпить пива. «Помнишь типа, о котором я недавно тебе рассказывал? — спросил я и уточнил: — Задиру из моей школы?» «Естественно», — ответил Сарко. «Его убили сегодня утром». Сарко уставился на меня и, увидев, что я не собирался продолжать, произнес: «Ну и что?» «Его семь раз ударили ножом! Представляешь?» Я хотел сказать что-то еще, но промолчал, заметив, что на губах у Сарко блуждает улыбка. В этот момент мне вспомнилось, что каждое утро он покидал тюрьму незадолго до того времени, когда убили Батисту, и, охваченный неожиданным подозрением, я подошел к двери своего кабинета, закрыл ее и повернулся к Сарко. «Послушай, — произнес я, понизив голос. — Ты ведь не имеешь к этому никакого отношения?» Похоже, мой вопрос нисколько не удивил его. Сарко улыбнулся еще шире и, покачав головой, с упреком сказал: «Ты невыносим, Гафитас». «Так имеешь или нет?» — повторил я свой вопрос, глядя ему в лицо. «А если я имею к этому отношение? — усмехнулся он. — Станешь плакать над этим сукиным сыном? Разве ты не говорил мне, что сожалеешь, что не отомстил ему?» «Это были просто слова. Одно дело — говорить и совсем другое… Батиста был никто, и он ничего мне не сделал». «Неужели? — возразил Сарко. — Ведь он издевался над тобой, хотя ты был тихоней и не мог даже защититься. И это, по-твоему «ничего»? Да меня сажали в тюрьму за гораздо меньшее! А он так и оставался безнаказанным. Вот наконец правосудие и свершилось, — помолчав, Сарко продолжил: — Да если это и было бы моих рук дело — что с того? Кто стал бы подозревать меня, ведь я с ним даже не был знаком. И кто бы заподозрил тебя? Все в ажуре, — заключил он. — Дело чистое — все равно что нажать кнопку». Я молчал, пытаясь осмыслить только что услышанное. Сарко ткнул в мою сторону указательным пальцем и, словно для того, чтобы заставить меня заговорить, добавил: «Сегодня — я за тебя, завтра — ты за меня, да, Гафитас?» Эта фраза вывела меня из оцепенения. Я приблизился вплотную к Сарко, и в тишине кабинета было слышно, как скрипнули при этом подошвы моих ботинок по деревянному полу. «Скажи мне правду, Антонио, — произнес я. — Ты имеешь к этому отношение?» Сарко вновь помедлил с ответом, и его голубые глаза пристально смотрели на меня. В конце концов он моргнул, широко улыбнулся и, похлопав меня по щеке, воскликнул: «Конечно же, нет, придурок!»

Это был последний раз, когда мы с Сарко говорили о Батисте и его убийстве. Преступление так и не было раскрыто: полиция пришла к заключению, что убийство совершил профессионал, вероятно киллер, приехавший из какой-нибудь латиноамериканской страны, но никаких следов убийцы обнаружено не было. С тем же успехом полиция искала заказчика среди родственников, друзей и конкурентов Батисты. Вскоре дело сдали в архив.

— Теперь понятно, почему вы не хотите, чтобы эта история была описана в моей книге. Читатели могли бы подумать, что Сарко убил Батисту.

Да, он вполне мог убить его. Или подослать к нему кого-нибудь. Иногда мне кажется, что это действительно было дело рук Сарко. Возможно, пойдя на это убийство, он думал, будто оказывает мне услугу в качестве благодарности за все, что я для него делал. Однако порой я думаю, что Сарко не мог убить его: у него не было финансовой возможности нанять киллера, а сам он не сумел бы совершить убийство так чисто. К тому же у него не было достаточно времени в то утро для того, чтобы успеть добраться из тюрьмы в Монжуик и застать там Батисту выходящим из дома. Знаете, сейчас, по зрелом размышлении, мне даже кажется, что вам следует включить эту историю в свою книгу. В конце концов, ее цель — поведать читателям правду о Сарко. И все это, в том числе мои сомнения, являются неотъемлемой частью правды.

— Вы не боитесь, что кто-нибудь из читателей заподозрит вас во лжи или затушевывании правды и в том, что именно вы отправили тогда Сарко убить Батисту, желая отомстить своему обидчику, не марая собственных рук?

— Вы думаете, если бы это было так, стал бы я рассказывать вам об этом? Я не хотел мстить Батисте: для меня это была забытая или почти забытая история. Мы с Сарко вели обычные разговоры в подпитии, никем не принимаемые всерьез — минутные и ничего не значащие откровения, о которых, я сразу же пожалел… В общем, поступайте, как считаете нужным. Хотите — включайте данный эпизод в свою книгу.

Однако вернемся к нашей истории. После того случая наши веселые дружеские вечера с Сарко за кружкой пива в «Ройале» изменились. Радость и доверительность в отношениях исчезли, и в голове у Сарко вновь возник хаос — во всяком случае, у меня сложилось впечатление, что персонаж внутри него снова одержал победу над личностью. Раньше, во время наших встреч в тюрьме, он постоянно жаловался на ограничения его свободы, на жесткость режима, на плохое обращение надзирателей. Проведя несколько месяцев практически на свободе, Сарко вновь вернулся к своей привычке жаловаться на все вокруг, и это стало опять отравлять наше общение. Он говорил, что его работа по сгибанию и разгибанию картонок на фабрике в Видрересе была работой раба, он горбатился с утра до вечера, как раб, и зарабатывал, как раб, так что его нынешняя жизнь была ничем не лучше, если не хуже, той, какую он вел в тюрьме. Слушая его, я начал понимать, что был слишком оптимистичен относительно душевного состояния Сарко, мне снова стал внушать опасения его страх свободы, и я попытался бороться с его упадническими настроениями. «Это неправда, что ты живешь сейчас так же, как жил в тюрьме, — убеждал я. — Твоя жизнь сейчас несравнимо лучше. И конечно, это не жизнь раба. Так живет большинство обычных людей. Посмотри на своих товарищей — на тех, кто работает рядом с тобой». «Какое мне до них дело, Гафитас? — возражал Сарко. — Мне плевать, как живут другие. Если их устраивает жизнь во всем этом дерьме — их дело. Но лично я не хочу в этом барахтаться. Надеюсь, ты меня понимаешь? А сейчас на воле для меня все так же дерьмово, как в тюрьме». Я несколько раз говорил Сарко, что понимаю его разочарованность работой, и предлагал найти другую. «Вот как? — восклицал он. — И какую же, интересно?» «Какую захочешь. Многие будут рады взять тебя на работу». «Не говори ерунды, Гафитас! Им это нужно лишь для того, чтобы демонстрировать меня, как обезьяну на ярмарке, сделать рекламу своей фирме, как это делает сейчас мой шеф. К тому же я абсолютно ничего не умею делать и сейчас уже вряд ли чему-нибудь научусь. Мне никогда не предложат ничего, кроме какой-нибудь рабской работенки».

С небольшими вариациями подобные разговоры происходил и у нас за пивом в «Ройале» каждую неделю, и мне с каждым разом становилось все беспокойнее, потому что нервозность Сарко возрастала, а его физическое состояние ухудшалось. Позднее мне стало известно, что это во многом было связано с его возвращением к героину. Кроме того, перед моими глазами разворачивалась тогда борьба между персонажем Сарко и его личностью: он утверждал, будто хотел, чтобы все вокруг забыли о Сарко и позволили ему быть Антонио Гамальо — обычным человеком с обычной жизнью — такой, как у большинства людей. Однако в то же время не желал быть обычным человеком, не желал, чтобы его перестали воспринимать как Сарко, и не хотел отказываться от связанных с этим привилегий, в том числе от права не жить жизнью раба, какую вели большинство обычных людей. Сарко не только не хотел этого, но и не мог: несмотря на его стремление стать обычным человеком и начать жить по-новому, он панически боялся перестать быть Сарко, потому что это означало перестать быть тем, кем он являлся почти всю жизнь.

Однако все это теоретические рассуждения, не более. Вероятно, будучи сыт по горло моими нравоучениями и наставлениями, Сарко перестал приходить ко мне в офис после работы, и я какое-то время почти не имел от него известий. Через два или три месяца Сарко наконец получил частичное помилование и условно-досрочное освобождение. Это была преждевременная кульминация кампании, начатой нами почти два года назад, и, несмотря на мое печальное предчувствие, что Сарко двигался по направлению к катастрофе, это событие было воспринято мной как успех — и не только потому, что я проделал отличную работу, освободив Сарко из тюрьмы в рекордные сроки, и извлек из его дела максимальную выгоду для своего авторитета. Гораздо важнее для меня было другое: как стало мне казаться в последние месяцы, я сумел бы вернуть Тере только после окончательного освобождения Сарко, потому что тогда мы могли наконец избавиться от него и он перестал бы стоять между нами. Я надеялся, что, освободившись от Сарко, мы с Тере возобновим наши отношения после той ночи, когда мы вытаскивали Сарко из Ла-Креуэты. Я с нетерпением ждал известия о помиловании Сарко и, когда оно пришло, бросился к телефону, чтобы сообщить ему новость.

Это произошло в начале или середине июля. Я позвонил Сарко на работу в Видререс и попросил позвать его к телефону, но мне сказали, что он уже два дня болен и не покидает тюрьмы. Тогда я позвонил в тюрьму и спросил насчет Сарко, но там мне ответили, что он находился в Видрересе. Подобная ситуация меня не удивила. Хозяин фабрики, где работал Сарко, сообщал о его прогулах. Кроме того, он постоянно нарушал установленное расписание и отказывался от токсикологических анализов, в результате чего начальник тюрьмы написал докладную, в которой не рекомендовал предоставлять ему помилование и выступал за лишение его права на смягченный режим, аргументируя это тем, что Сарко не готов к выходу на свободу. К счастью, никто не принял во внимание подобные соображения. Учитывая все эти обстоятельства, я не решился в то утро позвонить начальнику тюрьмы. Потом я задумался над тем, не следует ли связаться с Марией. Я не общался с ней несколько месяцев, но от Тере мне было известно, что Мария была разочарована их фальшивым браком, и они с Сарко почти не виделись. Однако это не мешало ей становиться все более популярным персонажем, притом что в своих выступлениях в прессе, по радио и телевидению она все меньше упоминала Сарко и все больше говорила о себе.

В конце концов я решил поговорить с Тере. После того как я позвонил ей на фабрику в Касса и мне сообщили, что она там уже не работает, мне удалось застать ее дома. Как я вам уже говорил, мы с Тере периодически разговаривали по телефону, но она всегда сама звонила мне, поэтому, не дав ей времени удивиться моему звонку, я спросил, почему она не сказала мне, что потеряла работу на фабрике. «Потому что ты не спрашивал», — заявила Тере. «Ты уже нашла другую работу?» — допытывался я. «Нет». Я спросил, что она собиралась делать, и Тере ответила, что ничего. «У меня несколько месяцев будет пособие по безработице, — пояснила она. — Возможно, поеду отдыхать или буду заниматься учебой. В следующем месяце у меня экзамены. — Тере помолчала и произнесла: — А у тебя какие-то новости?» Я сообщил ей свои известия. «Поздравляю, Гафитас. Миссия выполнена». Я не услышал энтузиазма в ее голосе и невольно задался вопросом, действительно ли она радовалась тому, что все закончилось. «Спасибо, — ответил я. — Ты знаешь, где он?» «Сарко? — уточнила Тере. — Разве он не на работе?» «Нет. И в тюрьме его тоже нет». «Тогда я понятия не имею, где он», — заявила Тере.

Вечером я отправился в тюрьму. Около девяти часов я спросил по внутренней связи у входа, вернулся ли Сарко. Мне сказали, что нет, и я остался ждать его в автомобиле. Я провел там много времени и, решив, что Сарко не вернется, собрался уезжать, как вдруг увидел его выходящим из старого «Рено», припарковавшегося перед наружным двориком. «Эй, Антонио!» — позвал я его, выбравшись из машины. Он обернулся и остался ждать меня на тротуаре, у самого входа на территорию тюрьмы. Как казалось, Сарко был раздосадован моим появлением. «Что ты здесь делаешь? — спросил он, однако, как только я сообщил ему свою новость, напряженное выражение исчезло с его лица, он глубоко вздохнул и, широко раскинув руки, воскликнул: — Иди сюда, Гафитас!» Сарко обнял меня, и я почувствовал исходивший от него сильный запах алкоголя и табака. «Ладно, — произнес он, выпуская меня из объятий. Я заглянул в его глаза и увидел, что они красные. — Когда я смогу выйти?» «Не знаю, — ответил я. — Завтра это известие будет объявлено официально, так что, думаю, сразу и сможешь выйти». Потом я заметил: «Но проблема не в том, когда тебя выпустят, а в том, что станешь делать, когда выйдешь». Дожидаясь Сарко в тот вечер у здания тюрьмы, я успел запастись множеством благоразумных аргументов, и поэтому не преминул упрекнуть его в том, что он два дня уже не был на работе, и поинтересовался, на что он планирует существовать, если потеряет это место. Я также сказал ему, что мне известно о его игнорировании Марии, и спросил, где он собирается жить, если не станет жить с ней. «Спокойно, — произнес Сарко, положив руку мне на плечо. — Я только узнал, что теперь свободен. Дай мне насладиться этим, а нравоучения — как-нибудь в другой раз. Да и вообще, черт возьми, не надо беспокоиться за меня, я уже взрослый дядя». Его пьяная речь меня разозлила. «Я и не беспокоюсь, — возразил я. — Просто хочу дать тебе понять, что для тебя ничего не закончилось, и все может сгинуть псу под хвост, если отныне и впредь ты не будешь вести нормальный образ жизни. И учитывая, скольких трудов нам стоило твое освобождение…» «Я все понимаю! — воскликнул Сарко.

Он убрал руку с моего плеча и похлопал меня по щеке, после чего, показав на здание за забором, по другую сторону плохо освещенного двора, добавил: — Ладно, Гафитас, уже чертовски поздно: если я не вернусь прямо сейчас, меня оставят без помилования». Сарко позвонил по внутренней связи, и ему открыли калитку. «Завтра можно было бы отметить это дело в «Ройале», — предложил я. — После того как вернешься с работы. Думаю, если ты позовешь Тере, она тоже захочет присоединиться к нам. Кстати, она теперь безработная». Эта новость, казалось, не произвела на Сарко особого впечатления. «Завтра? — уточнил он, едва повернувшись в мою сторону. — Но ведь завтра нужно будет созывать пресс-конференцию. Ладно, давай я позвоню тебе позднее, и мы все обсудим».

Сарко не позвонил мне, мы ничего не обсудили и не отметили его освобождение. Пресс-конференция, напротив, состоялась. Это произошло через два дня, прямо в тюрьме, и созвал журналистов сам глава пенитенциарного ведомства. Я не присутствовал на мероприятии, поскольку меня не пригласили. Мария и Тере тоже отсутствовали, не было даже и начальника тюрьмы — во всяком случае, так сообщали освещавшие данные событие газеты. Во всех них красовались фото Сарко вместе с главой тюремного ведомства: на снимках оба улыбались и показывали пальцами знак «победа». Везде цитировалось высказывание этого чиновника о том, что освобождение Сарко было «победой Антонио Гамальо, победой нашей пенитенциарной системы и победой демократии». Также приводились слова Сарко, выразившего свою благодарность «всем, кто внес свою лепту в приближение этого момента». Издания также отмечали отсутствие на этом мероприятии Марии, связывая это обстоятельство с ходившими в последнее время слухами об их расставании.

Вскоре фигура Сарко исчезла из СМИ и вновь появилась там лишь через несколько месяцев. Как я и ожидал, на протяжении этого времени мы с ним ни разу не виделись. Однако я не перестал получать о нем известия. От своего бывшего клиента, хозяина фабрики в Видрересе, я узнал, что после своего окончательного выхода на свободу Сарко больше не объявлялся на месте работы. Потом Мария в одном из телевизионных интервью как бы невзначай обронила несколько фраз, подтверждавших, что у них с Сарко произошел разрыв и еще до его помилования они уже не виделись несколько месяцев. Кроме того, в ее словах улавливался намек на то, что их отношения с самого начала были фарсом. Эти заявления спровоцировали бурю сплетен и домыслов, журналисты стали осаждать Марию, пытаясь добиться разъяснений, но она, подогревая интерес, упорно молчала. На эту тему несколько недель судачили в различных телевизионных программах и писали в журналах, и я воспринял ее как последнюю серию «мыльной оперы» с Марией и Сарко в главных ролях.

С Тере у меня все стало развиваться совсем не так, как предсказывал мой неисправимый оптимизм. В первые недели она продолжала звонить мне, и я дожидался момента, чтобы сделать шаг вперед, словно боясь, что если мои действия будут слишком поспешными и я потерплю неудачу, то второго шанса у меня не появится. Однако через полтора месяца Тере перестала звонить мне, и тогда я решился действовать: начал звонить ей сам, предлагая увидеться, сходить куда-нибудь пообедать или поужинать, приглашал к себе домой и пытался убедить, что мы должны попробовать восстановить наши отношения. Я уверял Тере, что готов принять все ее условия, и на сей раз точно не возникнет ни сложностей, ни обязательств, ни требований. Тере отвечала отговорками, хотя и говорила, что понимает меня, когда я жаловался на то, что жду ее много месяцев и уже устал от всего этого. «Поищи себе другой вариант, Гафитас», — советовала она. «Не нужен мне никакой другой вариант! — возражал я ей. — Я знаю, чего хочу. А вот ты, похоже, нет». Наш последний разговор с Тере оказался не бурным, а грустным. Смирившись с реальностью, я не стал больше умолять ее, и мы ни о чем не спорили. Однако чувствуя, что это было наше прощание, спросил Тере о Сарко, чего не делал уже давно. Она ответила, что с Сарко они много времени не виделись и ей известно лишь то, что он живет в Барселоне и работает в авторемонтной мастерской, принадлежавшей его давнему тюремному приятелю. Почему-то мне показалось, что это ложь, произнесенная для того, чтобы отвязаться от меня. Кроме того, я уловил, что Тере намекала, что жизнь Сарко уже меня не касается, поскольку моя работа с ним закончилась. Когда я положил трубку, мне вспомнились слова Сарко, произнесенные им в Ла-Креуэте: «Конец истории, долги заплачены, можешь идти».