— Чтобы понять это, мне потребовалось еще больше времени. Вы можете представить, что такое — желать и бояться одновременно?

— Разумеется.

— Именно это и происходило с Сарко: больше всего на свете он хотел быть свободным и в то же время больше всего на свете боялся этого.

— Вы хотите сказать, что Сарко боялся выхода из тюрьмы?

— Да.

— Боялся ли Гамальо выхода из тюрьмы? Конечно! Еще бы не боялся! Канъяс сказал вам об этом? И когда ему это стало понятно? Если бы ему удалось осознать это вовремя, он смог бы избавить себя от многих неприятностей, как и всех нас. Ведь не трудно было додуматься до этого. Гамальо провел в за решеткой пару десятков лет. Да, жизнь в тюрьме не сахар, но со временем человек подстраивается под ее законы и в конце концов начинает даже чувствовать себя там комфортно. Именно так и происходило в случае Гамальо, который почти не знал другой жизни. Для него тюрьма являлась домом, а свобода — стихийным бедствием. Он забыл, что это такое, как там следовало себя вести и вообще, возможно, кем в этой стихии был он сам.

— Каньяс говорит, что теоретически Сарко мечтал выйти из тюрьмы, но в глубине души того же самого больше всего и боялся.

— Он прав: будучи далеко от свободы, Сарко делал все, чтобы приблизиться к ней, а когда она оказывалась слишком близко, делал все, чтобы отдалиться. Думаю, это может объяснить то, что произошло. Поступив в тюрьму Жироны в конце года, Гамальо производил впечатление уравновешенного и спокойного человека, желавшего не привлекать к себе особого внимания и мирно сосуществовать с другими заключенными и надзирателями. Однако через пять месяцев, когда у него появилась перспектива получать отпуска на выходные, вдруг сделался грубым, вздорным и неуправляемым, конфликтовавшим со всеми вокруг и видевшим врагов в окружавших его людях. Перспектива обретения свободы сводила Гамальо с ума. Если бы Каньяс вовремя понял это, то не стал бы вести себя настолько глупо, стараясь скорее вытащить Гамальо из тюрьмы. Он должен был проявить благоразумие, подождать, пока тот созреет, и дать нам подготовить его к свободе. Кстати, негативную роль сыграла и злополучная кампания в прессе, вернувшая Гамальо на первые страницы газет.

— Вы говорили это Каньясу?

— Разумеется.

— Когда?

— Мы встретились в моем кабинете. В тот раз сам Каньяс попросил меня об этом. В тот день я вел переговоры с подрядчиком, который должен был заняться ремонтными работами, давно необходимыми нашей тюрьме, как вдруг моя секретарша сообщила, что Каньяс срочно хочет увидеться со мной. Я сказал, что еще долго буду занят, и велел ей перенести встречу с адвокатом на какой-нибудь другой день. Секретарша ответила, что Каньяс настаивал на том, чтобы я принял его немедленно, и я согласился. Завершил разговор с подрядчиком, но, едва увидев Каньяса в своем кабинете, понял, что нужно было заставить его подождать в приемной подольше, чтобы он успокоился. Пожав Каньясу руку, я предложил ему присесть на диван, но он отказался, и мы остались стоять друг против друга. Каньяс заявил, что у него состоялся разговор с Гамальо, и он пришел выразить мне протест. Меня не удивило его поведение: громкий успех кампании по освобождению Гамальо, поддержка со стороны политиков и других известных людей, вероятно, вскружили голову Каньясу. И он, очевидно, заразился нервозностью от своего подзащитного. Я хотел сказать ему: «И ради этого вы устроили скандал с моей секретаршей?» Однако я произнес: «Слушаю вас».

Каньяс бросил мне в лицо обвинения в том, что двое надзирателей тюрьмы якобы плохо обращались с его подзащитным. «Пригрозил подать официальную жалобу на моих подчиненных, обратиться к главе тюремного ведомства и донести дело до прессы. Потом Каньяс заявил: «Или вы остановите это, или остановлю я». Он размахивал передо мной указательным пальцем, и его широко распахнутые глаза пристально смотрели на меня через стекла очков. Благородный и самодовольный победитель, каким он был в прошлую нашу встречу, превратился в запальчивого адвокатишку, панически боявшегося проиграть. Я молча смотрел на Каньяса. Он опустил палец. Тогда я попросил его назвать имена тех надзирателей: это были двое моих самых надежных людей (один — начальник охраны, а другой — человек, проработавший под моим началом двадцать лет). Я вздохнул и вновь предложил ему присесть. Адвокат опять отказался, но я сделал вид, будто не заметил его отказа, и сел. «Не беспокойтесь, — произнес я. — Мы проведем расследование. Я поговорю с этими служащими и постараюсь разобраться в ситуации. И знаете что, — тут же добавил я, откинувшись на спинку кресла и повернувшись на нем, — буду с вами откровенен: я уже давно ждал чего-то подобного». Каньяс нетерпеливо спросил, что я имел в виду. Я задумался на мгновение, подбирая слова, и принялся объяснять: в последнее время все мои специалисты заметили ухудшение физического и психического состояния Гамальо, пару недель он отказывался от заместительной метадоновой терапии, применявшейся для лечения его от героиновой зависимости. Это означало, что Гамальо нашел способ доставать наркотик и снова начал принимать его. Отношения с надзирателями и другими заключенными ухудшались день ото дня, и руководство тюрьмы считало, что виной тому неумеренно громкая кампания в СМИ в поддержку его помилования. Шумиха дала новую жизнь уже почти забытому персонажу Сарко.

Каньяс молча слушал меня, а потом не выдержал. «Не знаю, о чем вы говорите, — произнес он. — Сарко больше нет». «Сарко жив, — возразил я. — Он был мертв, но вы воскресили его. Если бы эта бедная женщина не рассказывала целыми днями сказки журналистам под вашим присмотром, то ничего подобного сейчас бы не было». Естественно, я имел в виду Марию Вела, которую Каньяс использовал в качестве тарана в своей кампании по освобождению Сарко. Конечно, я не сказал ему ничего такого, что не было бы известно всем, однако адвокату не понравились мои слова. Он шагнул вперед, оперся ладонями о стол и наклонился ко мне: «Господин директор, почему бы вам не заниматься своими проблемами, а нас оставить в покое?» Каньяс тяжело дышал, крылья его носа подрагивали, и он говорил с трудом, будто ярость сковывала язык. Я старался избежать с ним конфликта, но в тот момент отступать было невозможно. «Потому что это дело и мое тоже, — ответил я. — Оно такое же мое, как и ваше, адвокат. Поверьте, мне бы очень хотелось, чтобы это было не так. Поскольку дело касается также и меня, я обязан говорить вам то, что думаю: так вот, это вам бы следовало оставить в покое Гамальо. Что бы там ни было с его жизнью, но вы помогаете ему окончательно погубить ее». Реакция Каньяса была для меня вполне ожидаемой. «Это такие, как вы, всегда пытались погубить жизнь Гамальо. Только на сей раз у вас ничего не получится». Он направился к двери, однако, открыв ее, остановился и, резко повернувшись, снова покачал пальцем. «Позаботьтесь о том, чтобы эти двое ваших подчиненных больше не досаждали моему клиенту, — потребовал он. — И еще: мы собираемся просить о предоставлении Гамальо отпусков на выходные. Надеюсь, наша просьба будет удовлетворена». «Это угроза?» — спросил я. «Нет, просто совет. Но хороший совет. Прислушайтесь к нему». «Непременно, — кивнул я, откинувшись в кресле и разведя руки с насмешливым и в то же время примирительным видом. — Разве у меня есть другой выход?»

Адвокат ушел, хлопнув дверью, и я остался один, в замешательстве. Мне по-прежнему не удавалось понять, был ли Каньяс наивным человеком, верившим всему, что говорил ему подзащитный, или же он был отъявленным циником, искусно притворявшимся, а на самом деле лишь желавшим заполучить славу за счет славы Гамальо. В общем, я смирился с тем, что меня вновь ждал звонок от начальника нашего ведомства, к помощи которого Каньяс уже прибегал несколько недель назад, чтобы заставить меня дать разрешение на телевизионные съемки Гамальо в тюрьме. Однако начальник мне так и не позвонил, никаких распоряжений насчет Гамальо не последовало, никто не подал никаких жалоб, и дело не попало в газеты. Более того, через два дня я получил прошение о предоставлении отпуска на выходные от имени Гамальо и с подписью Каньяса. Адвокат явился ко мне в кабинет и попросил прощения за свое поведение во время нашей предыдущей встречи. Именно тогда мое представление о Каньясе изменилось, и он начал мне нравиться. Нужно больше смелости, чтобы признать свою ошибку, чем упорствовать в ней, и еще намного больше — чтобы помириться вместо объявления войны. Я оценил жест Каньяса и, сказав, что ему не за что было извиняться, поставил точку в том инциденте. Потом я объяснил ему, что, поскольку его прошение поступило ко мне несколько часов назад, уже не было времени для организации предоставления отпуска Гамальо в ближайшие выходные, но на следующей неделе это возможно.

В последующие дни я поговорил с двумя служащими, которых Гамальо обвинял в плохом обращении, и попросил их держаться от него подальше. Также я велел всем сотрудникам быть предельно осторожными с нашим персонажем, и в следующие выходные впервые за много времени Гамальо покинул тюрьму, получив отпуск.

— В субботу, когда Сарко получил отпуск на выходные, мы с Тере, как и договаривались, встретились напротив отделения почты, а оттуда отправились на улицу Марфа за Марией и ее дочерью. Когда мы подъехали к тюрьме, у ее дверей уже стояла толпа журналистов, окруживших Марию и дочь, едва они вышли из машины. Мария ответила на несколько их вопросов, после чего вошла в здание вместе с дочерью. Мы с Тере остались снаружи и стояли, разговаривая, в нескольких шагах от журналистов, от общения с которыми я отказался, шутливо сославшись на то, что звездой этого дня являлся Сарко, а не я.

Через десять минут появился Сарко. Его выход, казалось, был срежиссирован опытным постановщиком: Мария и ее дочь шли рядом с ним, держа его под руки, и все трое улыбались в камеры. Пока они позировали во дворе тюрьмы, Сарко ответил на вопросы журналистов, и потом, все еще преследуемые вспышками фотоаппаратов и видеокамерами, они вышли на улицу и сели в машину. Мы с Тере уже ждали их внутри. Мария с дочерью устроились на заднем сиденье, рядом с Тере, а Сарко, не поздоровавшись ни с кем из нас, уселся впереди, рядом со мной. Журналисты окружили автомобиль, и на мгновение мы замерли в молчании, будто время для нас остановилось и мы оцепенели, словно запертые внутри стеклянного шара. Однако Сарко тотчас повернулся ко мне с сияющими глазами и необычно глубоким голосом, шедшим как будто откуда-то из живота, произнес: «Черт возьми, трогай уже, Гафитас».

Чтобы отметить первый отпуск Сарко, я пригласил всех пообедать в ресторане в Картелья, деревушке неподалеку от города. Это был необычный обед, — наверное, потому, что тогда почти все происходило впервые: Сарко первый раз за много времени получил отпуск, они с Марией впервые встретились за пределами тюрьмы, и это был первый раз, когда мы все пятеро находились вместе. Никто из нас не знал, как себя вести, и не понимал, какую роль следовало играть. А если кто-то и понимал, то играл плохо, начиная с Сарко, которому не удавалась роль вышедшего в отпуск заключенного и будущего мужа Марии, и заканчивая мной, неважно игравшим роль адвоката и старинного приятеля этого самого заключенного, да еще и тайного любовника Тере. Однако хуже всего было то, что, как только я увидел Марию и Сарко вместе, мне стало ясно, что подобная пара не могла существовать или хотя бы создавать видимость существования долгое время. Дело было не только в том, что прожженный преступник и добрая самаритянка представляли собой сомнительное сочетание. Просто Сарко не обращал внимания на Марию и ее дочь: он жадно ел, уплетая за обе щеки, шутил и рассказывал истории мне и Тере, а я безуспешно пытался вовлечь в разговор Марию и ее дочь, которая едва прикоснулась к еде и испуганно наблюдала за нами. В общем, этот обед оказался не только странным, но и тягостным для всех, кроме самого Сарко, который в полной мере наслаждался им. Кроме того, мы провели в ресторане намного меньше времени, чем собирались (мы с Тере, не сговариваясь, решили поскорее избавить Марию от неприятной для нее ситуации), и при этом под конец нам никак не удавалось увести оттуда Сарко, потому что хозяин ресторана имел неосторожность попросить его оставить подпись в книге почетных гостей.

Около четырех часов я остановил машину на улице Марфа. «Это здесь?» — спросил Сарко, поглядев перед собой через лобовое стекло. Мария сказала, что да, попрощалась с нами и направилась вместе с дочерью к своему подъезду. «Ладно, — вздохнул Сарко. — Наверное, я тоже здесь остаюсь». Он произнес это без малейшего энтузиазма, зная, что именно таких слов от него ждали. Выйдя из автомобиля, Сарко остановился и продолжал смотреть на нас с Тере через стекло. Он много выпил в ресторане и выглядел скорее довольным, чем смирившимся с неизбежностью. «Осторожнее с выходными, ребята, — пошутил Сарко. — Не слетайте с катушек». Потом, похлопав по капоту машины, он направился вслед за Марией и ее дочерью.