— Ты сказал честно, — сказал мне каноник, — ведь если случается совершить добрый поступок, не нужно его унижать милостью. Иди к нему, спроси о здоровье и поклонись. Хоть королю служишь, злом это тебе не посчитают.

Поклонившись, я ушёл, не говоря ничего, но в душе думал иначе, и идти не хотелось. Затем в тот же день я шёл по улице, когда услышал за собой шиканье… оборачиваюсь — стоит пан Ян из Тенчина на пороге дома и даёт мне знаки. Невольно в моей голове промелькнуло, как он гордо теперь стоял и каким был в то время, когда я посадил его за печь Крачковой!

Было нечего делать, я подошёл с весёлым лицом и поклоном.

— Что же вы знать меня не хотите! — воскликнул он. — Думаете, что у меня неблагодарное сердце? Ещё бы. Я просил Длугоша, чтобы пригнал вас ко мне, я с радостью заплачу за жизнь, потому что вы мне её при милости Божьей спасли.

Я быстро прервал:

— Вы хорошо сказали, Бог это сделал, а я был инструментом Его милосердия и за собой ничего не признаю; а усиленно прошу вас, чтобы вы мне не портили доброго поступка мыслью о каком-то вознаграждении.

Он немного удивился и, входя в дом, потащил меня за собой, позвал слуг, чтобы принесли вина. Велел мне тогда сесть за стол рядом с ним и стал спрашивать о моём происхождении, о службе, от чего я отделался, отвечая краткими словами, что был у короля в опеке. Потом он сразу встал и принёс цепочку немалой ценности, стал её мне втискивать и уговаривать, чтобы я взял её как сувенир, не для уважения его.

Я защищался, как мог, но, когда он начал уже гневаться, я должен был, не обижая его, принять. Сразу потом он начал беседу о той страшной ночи, о судьбе отца, и разогрелся весь, когда дошло до того, какой мести будут требовать Тенчинские.

— Повинна не пьяная толпа, — сказал он запальчиво, — потому что эти глупцы спешат на голос своего пастуха, на голос колокольчика, на любой шум; виновны советники, которые вместо того, чтобы сдерживать, велели закрыть ворота и в набат ударить.

Говоря это, он то бледнел, то краснел и трясся, когда отца вспоминал; по его лицу так текли слёзы, что сдержать их не мог.

Поблагодарив и выслушав его, я намеревался уходить, когда к усадьбе подъехала карета, и тут же в комнату вбежала женщина в чёрном, по чему я понял, что она принадлежала к Тенчинским; а с ней родственники, приятели и все землевладельцы и рыцари, которые с ним держались.

Я не увидел её лица, когда она входила, но, услышав голос, я испугался. Поскольку узнал в ней ту, которая меня преследовала. Она также обратила ко мне лицо, когда увидела, что я стою за столом, побледнела, как платок, и губы её задрожали. Она повернулась к хозяину, как бы хотела его спросить, что этот человек тут значил и делал.

Ян из Тенчина, опережая вопрос, сказал, вытянув ко мне руку:

— Вот тот королевский придворный, который спас мне жизнь.

Долго не в состоянии прийти в себя, она смотрела то на меня, то на комнату, только слышалось её тяжёлое дыхание. Мне тоже хотелось как можно скорее уйти, а ноги будто приросли к полу.

Я уже было ушёл, когда, обратив своё сморщенное лицо и грозные глаза ко мне, она произнесла:

— Кто это?

Так, будто бы она вовсе не знала меня. Я не знал, что сказать на это, и молчал, когда она постоянно этими глазами и взором, казалось, мне угрожает.

— Я сирота, — сказал я, подумав, — без отца и матери. Один Бог соизволит знать, Он сам сделал меня им, отбирая родителей, или они безжалостно от меня отказались. Только милосердию короля и пана я обязан, что жив и нужду не терплю, а, оставаясь на его службе и имея опеку, уже таким круглым сиротой не чувствую себя.

Услышав упоминание о короле, женщина ещё суровей нахмурила брови, её лицо побледнело, руку, которую держала на столе, сжала и ударила ею.