Покуда стоит мир, даже самым большим преступникам, которые прятались в святыни и алтари, прощали… Невозможно было допустить, что фанатичное простонародье будет его искать в костёле.

Сецигновский, Спытек из Мелштина и все, сколько их там было, спешили, толкаясь, только Анджей не прибавил шагу, не оглянулся. Ян тянулся в самом конце, я сбоку за ним.

Везде по дороге стояло достаточно людей и видели убегающих, но никто не покушался.

Добежав до костёльной башни, Сецигновский подскочил к двери, схватил замок и отворил её. За ним сразу вошли Мелштинский и другие, вошёл и Тенчинский. Там было, верно, безопаснее всего, потому что, крепко завалив дверь или разрушив лестницу, можно было держаться против тысячи. Бог знает, что случилось, достаточно, что Тенчинский, едва войдя, не позволил Сецигновскому сдержать себя, не дал упросить себя, и выбежал сразу назад с одним Дойшвоном, своим слугой. Уже с завыванием приближались толпы.

Тем временем Сецигновский и Мелштинский, слыша крики, сразу забаррикадировали двери, а Ян, сын, остался один на улице, потому что о нём все забыли.

Тут же был дом вдовы Крачковой, которую я знал по тому, что бельё мне стирала; домишко был бедный.

Жаль мне стало покинутого, а тут уже толпа была на повороте. Я схватил его, не много думая, за рукав.

— Живо пойдём, спрячу вас.

Я подскочил к окну и постучал в него.

— Крачкова, ради Бога, отворяй, быстро.

К счастью, она узнала мой голос, потому что дверь была уже заперта и вдова читала молитву. Она отперла дверь. Я имел только время сказать ей:

— Если любишь Бога, речь о человеческой жизни, спрячь где хочешь.

Наполовину мёртвая от страха женщина ломала руки. Где тут искать пристанища? Я поглядел вокруг, только печь с чёрными челюстями стояла открытой. В июле её издавна не топили, я указал на неё Тенчинскому; он немного колебался, но времени не было, потому что улицу уже наполнила плотная толпа. Он залез в печь, а я как можно живей завалил отверстие досками.

За себя мне не было смысла опасаться, потому что меня защищал королевский цвет и многие люди знали. Я остался у Крачковой на страже какое-то время и велел, чтобы, когда он выйдет, без меня не отпускала его, потому что я надеялся спасти его эффективней, чем он сам бы мог, потеряв голову.

Теперь я доскажу окончание, которого, хоть не видел, но мне свидетели хорошо рассказали.

Выскользнув из башни вместе с Дойшвоном, в ризницу вбежал Тенчинский. Кажется, что вёл его тот слуга и указал ему наиболее безопасное место. Не знали уже сами, что делали. Страшная тревога охватила всех, слушая этот дикий рык, который распространялся по городу. Обезумевшие толпы выли местью и призывали к крови.

Горожане с Брацкой улицы бездействовали, но подходящая толпа теперь их устрашила и согрела. Они не думали защищать Тенчинского, и на первый вопрос о нём показали на башню и костёл. Видели, как они там спрятались, выбежав из дома Кеслинга.

Костёл, уважаемый в любое другое время, теперь при этом остервенении ничего не стоил, не мог защищаться. Толпа святыню уважать не думала, не жалела, не помнила о том, что делала. В горячке человек не знает ни что говорит, ни что делает, а толпа бежала, воодушевлённая именно такой горячкой. Так же пошла бы на смерть, как смертью угрожала.

Окровавленный Клеменс шёл впереди, крича и ведя за собой пьяных убиц.

— Кровь за кровь! Бей и убивай! — кричали Войтек и Тешлар, поднимая вверх секиры.