Орачевский чуть жизнью не поплатился за то, что дал мещанам купить себя. Сренявиты и другие считали позором, что он против шляхты заступался за мещан.

Ему уже угрожали, когда шёл к суду, так что его должны были окружить и охранять, чтобы не зарубили саблями.

Там, когда остановился перед королём, его сразу спросили, какую власть он имел, чтобы заступиться за краковских мещан. А так как он не обзавёлся бумагами советников, потому что никто не думал, что его о них спросят, наказали самозванца на три гривны. Оказалось, что их у него не было, приказали посадить в тюрьму.

На самом деле, это сделали для того, чтобы спасти ему жизнь, потому что, если бы не слуги, он не ушёл бы от них целым. Родственники Тенчинских договорились напасть на него и убить, когда он будет возвращаться, за то, что смел поддерживать дело мещан.

Когда об этом заранее нашептали королю, он таким образом приказал охранять его, а потом украдкой отпустить, чтобы ушёл живым. Этот первый шаг в деле мещан обратился в ничто, чему Тенчинские тоже были не рады, приписывая королю то, что специально был снисходителен к виновным.

Кроме того, вернувшись, король попал на умы, ужасно возмущённые на него по поводу того дела о краковском епископстве, о котором речь была выше.

Столкнулись с одной стороны железное сопротивление духовенства, с другой — несломимая воля короля.

Все каноники громко кричали, что желают мученичества и готовы на него, хотели его вызвать, а король знал готовность слуг, что не колебались поднять руку на священников.

Это были дни грусти и траура.

Из капитула, в котором больше всех и громче всех сопротивлялись, Пеняжек, Краковский староста, приказал своим слугам всех схватить и выгнать прочь из города.

Не было милосердия с одной стороны, а с другой будто бы хотели, чтобы при виде насилия народ возмутился на короля.

Я этого не видел, но весь город потом рассказывал и не мог успокоиться, когда каноника Кржижановского, Николая Богдана, несколько викариев и мансионеров слуги, выгнав из их домов, как стояли, в стихарях и алмациях, гнали через город, как преступников.

Народ толпами сбегался и сопровождал их прямо за ворота, не в состоянии понять, за что они были изгнаны, а все их имения разграблены. Но про короля, однако же, мало что говорил, потому что легко догадывались, что без большой вины он никогда бы так не наказал.

Те, кто из этого мученичества много себе обещали, обманулись. Об этом рассказывали в течение нескольких дней, покачивали головами, наконец забыли. Те, кто хотели защищать короля, доказывали, что не он выдавал такие суровые приказы, а Ян, епископ Влоцлавский, который мстил за себя на капитуле, потому что не хотели его принять.

Мало кто из духовенства советовал слушаться короля, иные прикрывались папой, а те, кто помнили времена кардинала Олесницкого, всё ещё уповали на то, что вернутся к ним и к правлению.

В субботу, после Св. Фомы, мы вместе с королём из нового города Корчина прибыли назад в Краков. Сколько бы раз наш пан сюда не приезжал, меня то к службе, то в покои назначали; не знаю, по приказу ли его, или случайно.

Теперь я также постоянно был у его бока и был осведомлён о том, что делалось, потому что, хотя сам никогда не имел привычки подслушивать, другие много рассказывали, что где кто-нибудь подхватил.

Вопрос о мещанах, как я мог убедиться, не столько волновал короля, сколько епископа. Когда его о том спрашивали, хоть он никогда не терял хладнокровия, глаза его заострялись, а из уст всегда выходило одно:

— Такова моя воля, должно быть так, не иначе.

Чем больше становилось сопротивление капитула, тем сильнее король стоял на своём. Пеняжку он не сказал ничего, когда ему с жалобой донесли на него, что он слугами каноников из города выгнал. Думали, что получит нагоняй — тот смолчал.